— Это я виновата.
И говорила так, будто хотела напомнить что-то другое.
Иногда, когда Батурин рассказывал ей о чем-то, она слушала, кивала, а потом вдруг задумывалась, замирала и взгляд ее становился невидящим. Батурин готов был поклясться, что в такие секунды она о нем даже не помнила, он замолкал. А Клава, спохватившись, виновато смотрела на него, но даже не оправдывалась. Да и что она могла сказать?.. Она никогда не говорила о своем прошлом, Батурин и не расспрашивал, но когда она вот так задумывалась, он был уверен — она вспоминала того, кто остался в том прошлом. И остался, как видно, надолго.
Терзаясь, Батурин думал о том, что своим поступком он вроде бы привязал Клаву и теперь она не может ни уйти, потому что не хочет обижать его, ни возразить, когда он не прав. Видно было, что Клава жалеет о замужестве, молчит и терпит. Молчал и Батурин, боясь, как бы в гневе не сказать лишнее, а главное — боялся, что Клава уйдет от него, потому что любил ее сильнее прежнего.
Однажды летом Клава с детьми поехала в село к матери и оттуда написала, что в Иваново больше не вернется. Просила прислать детям одежду к осени. Батурин сразу же взял отпуск и поехал; где-то в глубине души сидела мысль о том, что именно в селе живет тот, кто держит Клаву столько лет и не отпускает. Но, приехав и пожив, он убедился, что никого там у Клавы нет да и не было.
Клава не удивилась его приезду; как оказалось, даже ждала — ждала, что будет именно так, — но о возвращении и говорить не хотела. Мать Клавы — крепкая старуха с черным, вроде бы цыганским лицом, — услышав такие новости, горестно качала головой и рассказывала зятю о том, что у нее старшие дочери — люди как люди, из дому, конечно, поразъехались, но живут с мужьями хорошо, а вот Клава всегда норовит сделать что-то не так.
— Ото такая с малых лет, — сказала она Батурину. — Заберет если что в голову, не выбьешь ничем.
Но с того дня бубнила Клаве о том, что у нее добрый муж, что детям нужен отец, сердилась, дулась и ворчала; и так, с двух сторон, одолели они Клаву, которая, отбиваясь от них, то сердилась, то посмеивалась. А решившись ехать, вроде бы махнула на все рукой и даже повеселела, да только перед самым отъездом, когда они были с мужем вдвоем, вдруг сказала:
— Пожалел ты меня… и снова жалеешь. — Помолчала и добавила: — Не надо жалеть, потому что жалость твоя без ножа режет.
И равнодушно слушала, как Батурин в который раз доказывал, что не жалел, а любил и любит теперь. Он злился, нервничал и говорил с такой же живостью, как говорил когда-то, и Клава, вспомнив об этом, тихо посмеялась, затем вздохнула и чуть было не сказала: «Но я-то не люблю тебя!» Промолчала, хотя он и так понял, когда она проговорила: