Говорила она так, словно хозяйка в дом вернулась. И сразу стало понятно, куда запасы исчезали вместе с бочками и мешками, откуда мешочек грошиков в сундуке взялся. Обворовывала тётка эта моего опекуна самым бессовестным образом. При этом грязь, вросшая в пол, пыль, покрывавшая столы и полки, паутина, прижившаяся по углам, гора грязного белья и запущенная постель говорили о том, что работница в доме чародея палец о палец не ударила.
Дед вопросительно посмотрел на меня, а я решительно покачала головой. Деда, гони её в шею!
— Нет, Люта, не нуждаемся мы в твоих услугах. И в сундуке том твоего ничего не было. Уходи. — Осей повернулся и как-то потерянно побрел в гостиную.
— Ой какие важные стали, забогатели, никак? Ой вспомните ещё Люту, позовёте, а я ещё подумаю! — начала визжать тётка. Было видно, что орать ей привычно и делает она это с удовольствием. Гадости слетали с её губ легко, звук нарастал.
— Вот что, тётенька, — оторвался от стены Ерофей, молча наблюдавший за происходящим, — рот закрой, а то шарик в него влетит и всё нутро выжжет. — Парень легко подкидывал на руке тот самый светящийся белым цветом файербол, который показывал деду, демонстрируя свой дар. — Или проклятье какое словишь вдруг да помрёшь в корчах мучительных. Сказано было уйти, так иди. Или проводить надо?
Люта мелко затрясла головой, отказываясь от провожатого, и попятилась к двери. Задом наощупь нашла выход и едва не грохнулась с крыльца, сбивая с обуви налипшую грязь. Я думала, что, выскочив из дома, она начнёт орать непотребства на улице, но нет. Подхватила юбки и рванула вниз по улице в сторону торжища.
Когда я ставила на стол горшок с молочной кашей, чародей взглянул на меня как-то понуро и виновато. А когда взяла черпак в руки, чтобы по мискам разложить ароматное варево, он отрицательно покачал головой:
— Не хочется что-то.
Умоляюще посмотрела на Ерофея: скажи что-нибудь. Не дело, что дед себя виноватым чувствует за то, что Люту привечал.
— Когда бабка Лина померла, — медленно помешивая кашу в своей миске, тихо начал парень, — я остался совсем один. Было мне тогда лет десять-одиннадцать. Бабка точно мой возраст не знала и всегда говорила, когда спрашивали сколько мне лет: пять-шесть или восемь-девять. Родичи бабушкины турнули меня дав полчаса на сборы. Малой был, но понял, что выписку взять надо, а то за беглого холопа принять могут, одежду теплую что к зиме справили, но сложить желательно всё в узелок малый, иначе отберут. Завернул необходимое в зипун, да верёвочкой покрепче затянул. Сапоги новые обул и золой из печи вымазал, чтобы старыми и потёртыми казались. На себя две рубахи надел и портов тоже двое. Знал, где бабуля деньги на чёрный день прячет, взял оттуда всего три серебрушки, не тронув остального. Подумал, что рано или поздно тайник найдут, и если увидят, что пуст он, то объявят меня вором. Ушёл со двора, а идти некуда. Постоял в толпе, которая развлекалась тем, что наблюдала, как родичи бабки Лины лаются, деля незаслуженное наследство, плюнул и побрёл куда глаза глядят.