Надо сказать, что на первых порах эта жуткая психическая атмосфера делала мое пребывание здесь очень тяжелым. Потребовалось все напряжение воли, чтоб не поддаться воздействию среды. Еще немного — и я тоже убежал бы отсюда. К счастью, самый тяжелый душевный кризис я пережил уже в Авеллино, так что сюда прибыл более или менее здоровым. Постепенно я свыкся с местом. И вот теперь я здесь и здесь останусь, назло всем бесноватым призракам развалин!
Пока я пишу, маленькая Амика пытается своими молодыми зубами покусывать мою бороду, словно она соломенная. Не правда ли, Амика, мы не боимся развалин и останемся здесь, что бы нас ни ожидало?
13
Ранней весной прошлого года, роясь в развалинах одного барского дома близ Спирито Санто, я натолкнулся на интересную находку: это была большая частная библиотека. Дом, разумеется, был полностью разрушен, однако библиотека все-таки уцелела. Две высокие бетонные стены упали друг на друга таким образом, что образовали над ней как бы шатер. И никто не догадался искать под ним поживы.
Казалось бы, для человека в моем положении это необычайно счастливая находка. Но, по совести говоря, я уже отвык развлекаться чтением. Мои шершавые мозолистые руки так долго имели дело с грубыми предметами, что уже разучились держать книгу в изящном переплете. Да и вообще книги теперь не очень-то меня привлекают. Я, правда, люблю размышлять, но чтобы размышлять под впечатлением книги, нужно иметь терпение и время. Все мои нынешние мысли зарождаются случайно, из внутренних побуждений, как бы непроизвольно. А в книгах столько намеренного, нарочитого, неискреннего! Сразу видишь, что у автора есть в жизни только одно дело — думать. И он отображает не смысл жизни, а жизнь мысли. Но это очень ограниченная жизнь.
Все же я время от времени захожу в эту библиотеку, роюсь в книгах и уношу домой то, что кажется интересным. А с тех пор как появился Данет, я перевозил книги целыми грудами — и для чтения, и для топлива. А сейчас я особенно нуждаюсь и в том и в другом, так как осенью приходится много сидеть дома, и промозглая сырость пробирается даже в жилье.
Восстанавливая забытые знания, я читаю по складам латинские тексты, одолеваю с грехом пополам итальянцев да испанцев и других писателей, чей язык мне знаком лучше.
Но все-таки чтение не доставляет мне полного удовольствия, и главная причина этого — сама литература. Передо мной все четче и четче вырисовывается духовный облик бывшего владельца найденного мною добра. Это какой-то человек fin de siècle’я[4], зажившийся в нашем веке. В подборе его книг отразился необычайно жеманный вкус, предельно оторванный от современности и разума. Эти книги — словно голоса с Сириуса, настолько они чужды тому миру, в котором я живу. А может быть, сейчас всякая литература производила бы на меня такое впечатление?