И есть еще одно — уже более личное. Вкус этого книголюба и замечания, оставленные им на полях, выражают прямо-таки болезненный страх перед грядущей катастрофой. Подобно римской знати времен упадка, он тоже ищет и находит приметы вырождения мира. Тут необычайно много литературы, посвященной изучению всевозможных психозов. Будто и у него самого что-то непрерывно болело. А это-то больше всего раздражает меня и злит. Хозяин книг чем-то напоминает мне меня самого, хотя я и считаю, что нахожусь в полном душевном равновесии. Или в моей душе таятся и другие крайности, свойственные ему? Вот было бы ужасно выявить свою внутреннюю сущность даже не с помощью какого-либо писателя, а с помощью его читателя!
Чтобы освободиться от нервной неустойчивости, стараюсь найти для чтения что-нибудь погрубее. Настоящую радость доставила мне «Похвала глупости» старины Эразма. А ведь он жил отнюдь не в самое мудрое и спокойное время, хоть это время и было более мудрым и спокойным, чем наше. И превозносить глупость своей эпохи за то, что лишь она вносит в жизнь свежесть и веселье, — это не так плохо придумано, даже если принимать все сказанное впрямую. Ибо здоровая и солидная глупость при всех условиях вещь более успокоительная, чем вечное самокопание. Но достичь ее не легко даже Данету, который вздыхает на своей подстилке из старых газет.
14
Нынешняя зима ветрена и неласкова. Выходить можно лишь в овечьем тулупе, какие, бывало, носили пастухи из Абруццо. Над побережьем Виа Партенопе ревет буря, а у мола Сан-Виченцо клокочет белая пена штормовых волн. И по огрызкам пальм еще хлещет ливень!
Уже смеркается. Я возвращаюсь домой с добычей на плече — с большим крабом, выброшенным на берег. Впереди чернеет, словно каменоломня, та часть города, в которой я живу. Стены высятся так близко одна от другой и улочки такие узкие, что кажется, будто развалины не могут обвалиться. Даже и не разберешь, какие дома разрушены, а какие уцелели, — все они остались такими же мрачными, как были.
Я сворачиваю в этот лабиринт, пробираюсь через проход, заваленный всяческим хламом (откуда-то доносится жуткая вонь — уж не труп ли это!), и ныряю в свою трущобу. В трактире темно, но я по слуху определяю, что скотина здесь. В кухонном очаге тлеет слабый огонек. Я зажигаю от него глиняный помпейский светильник, подобранный мною в Национальном музее, и приступаю к своим вечерним хлопотам. Однако вечер долог, и заполнить его нелегко. Я пробую читать, потом лежу при свете и разглядываю черные стены, а затем гашу светильник. Где-то скрежещет на ветру железо, отставшее от крыши. А сон все не идет и не идет.