И он вспоминал.
Среди крупных снежных хлопьев мчались они по замерзшему полю. Небо было серым. Он встал и вожжами нахлестывал лошадь. Телега подпрыгивала на бугристой пахоте. Лошадь остановилась. Она поднялась на задние ноги и человечьими глазами оглянулась на него. Настал уже вечер.
На голом поле они его поймали. Вместо лошади они привязали его за обе руки к оглоблям и погнали по замерзшему полю. Колеса подпрыгивали на бугристой земле. Множество вооруженных дубинами рук поднималось за ним, словно руки воинов с пиками в боевой колеснице. Снег падал крупными хлопьями. Наступил уже вечер.
Они погнали его в гору. Он шел, почти пригнувшись грудью к земле, пальцами ног упираясь в замерзшие кочки. Руки его словно отрывались от плеч, кровь выступала из-под ногтей. Он обессилел. Упал на покрытую хлопьями снега землю. Наступил уже вечер.
— Братцы, я пить хочу, — произнес он умирающими губами.
— Ах, ты хочешь пить, — сказали они, и один из них, помочившись в рукавицу, протянул ее к его рту.
Отдельные крупные хлопья падали медленно-медленно, небо было серым, словно свинец. Настал уже вечер… ох, вечер!
Поздно ночью проснулся Раннус. Одинокий пьяница махал руками на насыпи, мерил ногами землю, разговаривал сам с собой. Безграничная боль наполнила грудь Раннуса. Ах, все пустое! Одно лишь страдание! Даже свобода — рабство! При свете луны пьяница словно распутывал нити, лунную паутину распутывал он.
6
Оглушительный скрежет наполнял жаркий воздух. На строительстве подъемники поднимали порыжевшие рельсы. Молоты падали на гранит с тяжелым грохотом. И над всем этим, над лесами, над стенами, над грудами камней, над бочками с известью и бетонными формами к палящему солнцу вздымалась огненно-красная кирпичная пыль.
Раннус пилил из последних сил. Руки его ходили, словно машинные части, но сам он уже ничего но соображал. Он забыл почти все — забыл, как попал сюда и как долго находился здесь. Ах, с тех пор прошло неисчислимое время! Голод, лихорадка и бред дошли до предела.
Он был уже скорее животным, чем человеком. Он не желал уже ни добра, ни зла. Он хотел только жить, существовать. Жить — чтобы ему достался хоть краешек того большого покрывала, которое зовется жизнью. Свернуться под ним клубком, набив рот хлебом, закрыть глаза и ощутить счастье!
Взгляду его горячечных глаз временами сквозь красное облако мерещилась стройка. С коленями, запачканными глиной, подносчицы кирпича медленно подымались по лестницам. Еще неокрепшие мальчики, опустив головы, словно усталые лошади, тащили вверх раствор извести. Каменщики тупо укладывали кирпич на кирпич.