Фонари едва мерцали под дождем, словно туманные клубки света. В окнах лавок виднелся свет. Вода каплями стекала по жалким вывескам. Торопливо обгонял его одинокий, закутанный прохожий. Но ничто не нарушало картины общей безжизненности.
«Вот каков он здесь, в родных местах, — подумал Юргенс, — этот отставший от всего мира, несчастный, убогий народ. Деньги, эту единственную ценность, здесь не умеют делать.
А чего стоят все их идеи и мечты без этого! Что толку в принадлежности к той или иной национальности, если народ все равно темен, неопрятен и беден!»
О нет, его не обманешь таким ребячеством. Адольф Иванович Юргенс знал, что делал. Он был достаточно умен, чтобы видеть дальше всего этого.
Какое ему дело до национальностей! С русскими он русский, с евреями еврей, а дома разговаривает по-немецки. Потому что патрон — немец.
Если он что-нибудь испытывал сейчас, то разве только сожаление о том, что и он родился здесь. В начале жизни это доставило ему немало затруднений. Это было словно болезнь, которая проходит лишь с годами.
Но теперь прервалась и последняя связь. Теперь он хотел покончить здесь со своими делами, чтобы и вспоминать о них больше не приходилось.
Путь его пролегал не здесь, не по этим грязным улицам, вдоль гнилых заборов, в конце которых печально мерцала в окне керосиновая лампа.
Он остановился в узеньком переулке и через чернеющую калитку вошел во двор. Ровный шум дождя не прекращался. Юргенс зашагал по траве, выросшей меж камней.
В глубине двора чернел низенький деревянный дом. Ни в одном окне не видно было света.
Около дома, словно призрак, стояло голое, безлистое дерево. На веревке белели в темноте простыни.
Здесь Юргенс играл в детстве. На земле тут цвели клумбы, наверху сочно зеленели ветки. Пестрая птичка пела, укрывшись под листом.
Теперь сад уже давно одичал, клумбы затоптаны, деревья срублены. Лишь старая яблоня стояла, расправив свои ветхие плечи. Пожухлая трава вокруг нее была словно спутанная щетина.
Юргенс с минуту постоял перед домом. Потом с досадой пожал плечами.
Чужды были его сердцу эти пни и камни. И эта старая хибара также была для него лишь средством устроить свою жизнь, не больше того.
Он вошел в открытую дверь и очутился в большой, низкой кухне. Глухо раздавались его шаги по кирпичному полу. Ощупью пробирался он в темноте.
Вдруг он услышал во тьме, почти возле самого уха, жуткое бормотание, и в ту же минуту кто-то коснулся его рук холодными пальцами.
Юргенс застыл в испуге, волосы зашевелились у него на голове. Но потом он понял: это была старая служанка Малле, жившая в доме с самого его рождения. Теперь она старалась утешить его своим беззубым бормотанием и приласкать костлявыми руками.