– Это тебе так кажется.
– Но ты…
– Мне семнадцать, – договариваю я. – У меня еще есть немного времени до призыва.
Он прищуривается, его губы стягиваются в линию. С ожесточением в голосе, отчетливо выговаривая каждое слово, он спрашивает:
– Сколько времени?
– С каждым днем всё меньше.
Я произношу это вслух и чувствую, как в животе что-то обрывается. «А у Килорна времени еще меньше».
Его слова затихают вдали, и он снова смотрит на меня – очень внимательно, – пока мы идем через лес. Он о чем-то размышляет.
– А работы в округе нет, – бормочет Кэл, скорее, обращаясь к себе, чем ко мне. – Никаких способов избежать призыва.
Его удивление озадачивает меня.
– Может быть, в тех краях, откуда ты родом, дела обстоят иначе.
– Поэтому ты воруешь.
«Я ворую».
– Больше я ничего не умею, – срывается с моих губ.
И опять я вспоминаю, что лучше всего умею причинять боль.
– Зато у моей сестры есть работа.
И тут до меня доходит: «Нет. У нее больше нет работы. Это я виновата».
Кэл видит, как я подбираю слова, пытаясь понять, нужны объяснения или нет. Больше я ничего не могу сделать, чтобы не утратить спокойствия, не разрыдаться в присутствии совершенно постороннего человека. Но он, очевидно, догадывается, чтó я пытаюсь скрыть.
– Ты сегодня была в Замке?
Кажется, он уже знает ответ.
– Эти беспорядки были ужасны.
– Да, – выговариваю я, едва не подавившись.
– Ты… – продолжает он очень тихо, очень спокойно.
Как будто пробивает дырочку в плотине. И всё выливается. Я не сумела бы удержаться, даже если бы хотела.
Я умалчиваю про Фарли, про Алую Гвардию, даже про Килорна. Рассказываю только про то, как сестра провела меня в Сады, чтобы помочь наворовать денег, которые жизненно нам необходимы. Я рассказываю об ее ошибке, об увечье, о том, что это значит для нас. О том, какой вред я принесла своим родным. О том, что я вечно разочаровываю мать, позорю отца, ворую у людей, которых зову соседями. Здесь, на дороге, где нет ничего, кроме мрака, я признаюсь незнакомцу, какой я ужасный человек. Он не задает вопросы, даже когда я начинаю путаться. Он просто слушает.
– Больше я ничего не умею, – повторяю я, и голос отказывает мне.
Краем глаза я замечаю блеск серебра. Он достал еще одну монетку. В лунном свете я вижу изображение королевской пламенеющей короны. Когда он вкладывает монетку мне в руку, я ожидаю ощутить жар, но пальцы Кэла холодны.
Впору крикнуть: «Я не нуждаюсь в твоей жалости!», но это будет глупо. На две кроны можно купить то, что не сумеет заработать Гиза.
– Я очень сочувствую тебе, Мэра. Так не должно продолжаться.