Карен, которую Ник звал мамой, или мамаситой, или КБ (она называла его «Спутник»), признавалась, что такие отношения совсем не в ее характере. Как-то, сидя в машине с Карен и Нэнси, матерью Карен, Ник, уставший и расстроенный неизвестно чем, начал плакать. Карен с удивлением обратилась к Нэнси: «Что это с ним?» Та ответила: «Это же маленький мальчик. А маленькие мальчики плачут». В другой раз они вместе проводили вечер в гостях у родителей Карен. Когда они расселись перед телевизором, Карен заметила, что Нэнси привлекла его к себе поближе и гладила по спинке. Ник казался абсолютно довольным жизнью. Карен рассказала мне об этом как о каком-то откровении. Она говорила, что поначалу Ник казался ей каким-то чужим, непонятным, чуть ли не инопланетянином. Ведь она не имела дела с детьми, с тех пор как ей исполнился год. «Я этого никак не ожидала, – сказала она. – Мне и в голову такое не приходило. Я не понимала, чего была лишена».
Правда, такое настроение у нее бывало не всегда. Временами Ник вел себя грубо – и по отношению ко мне тоже, если уж на то пошло, – но более серьезная проблема крылась в самом положении неродного родителя – отчима или мачехи. Иногда Карен говорила, что ей бы хотелось быть настоящей матерью Ника, но она принимает как должное то, что она ею не является. У него есть мать, которую он обожает и которой он предан всей душой. Карен часто напоминали, что мачеха – это не мать. Ей досталась значительная доля родительской ответственности, но не родительский авторитет. Порой я помалкивал, когда она начинала выговаривать Нику по поводу того, что нельзя держать локти на столе, но, хотя я всегда и советовал ей высказывать свое мнение, часто я приходил на помощь. «У него прекрасные манеры», – настаивал я, прежде чем понимал, что в очередной раз подрываю ее авторитет. Может быть, Ника сильнее всего напрягало, что он чувствовал себя виноватым из-за сближения с кем-то, кто не является его биологической матерью. Это дело типичное, если верить многочисленным книгам о том, как вести себя с неродным ребенком, которые лежали на прикроватном столике Карен.
Иногда мы очень остро ощущали отсутствие Вики. Когда Ник начинал особенно сильно тосковать по ней, на помощь приходил телефон, хотя, поговорив с ней, услышав ее голос, он мог загрустить еще больше. Мы всячески способствовали тому, чтобы он навещал ее при любой возможности и звонил ей, когда захочется. Мы старались внушить ему, что он всегда может поговорить с нами о своих чувствах. Это все, что нам оставалось.
Я чувствовал, что Ник переживает период трансформации, которая происходит рывками, как будто внутри у него с переменным успехом идет какая-то борьба. Он по-прежнему был привязан к своему плюшевому крабу и пандам, но в то же время повесил в своей комнате постер группы Nirvana. Он все еще часто бунтовал против общепринятых привычек и вкусов, но все больше и больше поддавался влиянию сверстников. Он примерял на себя образ нескладного подростка-бездельника, часто ходил в неряшливой фланелевой рубашке, шаркая громоздкими ботинками «Доктор Мартенс». Челка свисала на глаза, как у Кобейна, волосы были окрашены хной. Я позволял это делать, мучаясь сомнениями, стоит ли, и в то же время заставлял его стричься, хотя он и злился на меня. Выбирая, с чем нужно бороться, а на что не обращать внимания, я взвешивал все существенные факторы, имеющие отношение к предмету разногласий. Временами Ник бывал не в духе, но не больше, чем все знакомые мне дети. Он получал разные мелкие замечания, например за то, что написал на тетради: «София – полный отстой». (София была довольно наглой, своенравной девочкой из его класса.) Один раз ему пришлось писать извинения за то, что мешал проводить урок испанского языка. Однако в основном учеба Ника шла вполне успешно. В его табеле учительница отметила, что в нем «формируются и крепнут доброта и великодушие», и в заключение написала: «Я с интересом и восхищением думаю о том, какими талантами он, без сомнения, одарит этот мир».