Мы обратили внимание на то, что на протяжении всей партизанской области поручик Попель[1662] не становится часовым на площадке вагона, а, сказавшись больным, лежит, укрывшись с головою. Потом оказалось, что он был атаманом одного из партизанских отрядов и теперь боялся быть опознанным. Этот Сеня Попель был моим товарищем по гимназии и по парусному спорту. В Киеве он пришел ко мне и попросил зачислить его на службу. Минуя реабилитационную комиссию, я определил его в штабную комендантскую роту – мог ли я подозревать, что мой Сеня истреблял москалей и что он пришел укрыться под моим крылом. В Одессе Попель исчез, и я его больше никогда не встречал (между прочим, в нем малороссийской крови не было. Отец – поляк, а мать, кажется, рязанская).
Перед самым отъездом в отпуск меня обокрали. Я жил в Киеве в квартире генерала Ломновского[1663], оставшейся на попечении старой гувернантки генеральских девочек. Там жила одна проститутка, подруга какого-то комиссара, вселившаяся при большевиках в эту квартиру. Гувернантка просила меня выселить эту девушку, но мне было жаль подвергать ее, глупую и на вид безобидную, мытарствам, связанным с указанием полиции ее местопребывания. За мою жалость она отплатила тем, что унесла все, что я накопил для подарка Милочке (кожи, нитки, материи и проч., которое нам выдавало интендантство из захваченных складов). В полиции мне сказали, что это – известная воровка. Мои офицеры помогли мне в беде: каждый дал часть своих запасов материи, ниток, кож, и я – спасибо им – явился домой с пристойным гостинцем.
Но и без гостинца встреча была бы радостной. Милочка сильно похудела за эти месяцы. Сперва она медленно оправлялась от болезни и перенесенного горя. Теперь только, когда я пишу эти строки и когда от описываемых событий нас отделяет 38 лет, она призналась мне, как тяжела была для нее смерть Егорушки, желанного ребенка: в первые месяцы она, никогда не плачущая, плакала при виде на улице детской колясочки, при виде в витринах предметов младенческого обихода. К этому горю добавлялась и тревога обо мне, а кроме того, она тяжело страдала от того гнета, который лежал на ней, на семье, на всем населении, и, наконец, она жила впроголодь, как и все «буржуи». В нашей огромной квартире водворился штаб интернациональной дивизии, и комиссар этого штаба, полусумасшедший детина, то донимал всю семью своими дружескими разглагольствованиями, то угрожал ее всю уничтожить и при этом угрожающе держал в руке взведенную гранату. Этот постой не избавлял семью от частых обысков, причем были взяты мои шашки, седло и почти все мое офицерское обмундирование.