Генрих встал и отошёл к окну. Открыл форточку. Закурил, молча поглядывая на меня.
Я тоже встал, снял брюки и трусы, надел презерватив и овладел его женой. Она всё это время казалась мне неподвижной и немой – и только в самом конце, когда меня сотрясла хлынувшая струя семени, точно ожила.
– Всё хорошо, – улыбнулась она. – В следующий раз не торопись, Ян. Будет ещё лучше. А пока полежи рядом со мной.
Я лёг рядом с ней, и мы просто лежали вот так, на спине, плечо к плечу, до того, как ко мне вновь не пришло крепкое желание. Увидев это, она перевернулась на живот.
– Теперь сделай это так, как хочу я.
Генрих вернулся на стул и взял её за руку, чуть сжав её пальцы. А мне сказал тихо, но уверенно:
– Действуй.
Я скинул старую резинку, надел новую и вошёл в его жену сзади, стараясь двигаться медленно и нежно, как она попросила. Но страсть, словно набегающая на песчаный берег вода, волна за волной, делала мои движения всё более быстрыми, более настырными, более агрессивными. И я отдался её напору. Волны превратились в толчки, а потом в удары и еле различимый стон, и в нём мне вроде бы снова почудились те самые непонятные слова, точно заунывная монотонная молитва.
Я хотел видеть глаза Ксении, я – насколько мог – заглядывал в них, но её взор был обращён к Генриху. А взор Генриха к ней. Они смотрели друг на друга, будто они только вдвоём, а меня нет. Я чувствовал их общий, единый взгляд, он был такой… чистый – ясный и спокойный – каким бывает сияние солнца на закате, что меня почему-то охватила досада.
«Это же грязь, грязь, грязь! – свирепствовали мои мысли. – Как они могут делать вид, что её нет, что всё это чисто? То, что грязно, не может быть чистым, не может и никогда не будет!».
Я воспламенился и пожелал, чтобы их глаза стали неспокойными и мутными – глаза Генриха вялыми и похотливыми, как беснующийся взгляд куколда, а глаза Ксении страстными и влажными, как её лоно, в котором всё ещё властвовал мой член. Я рванулся ещё быстрее, ещё настырнее, ещё и ещё агрессивнее, чтобы достучаться до их чистого взгляда, обращённого друг к другу, оторвать их от него, заявить о себе, что вот он – я: я есть, Генрих, и я сейчас трахаю твою жену; я есть, Ксения, и я в тебе, это ведь ты меня – не правда ли? – ощущаешь там, внутри себя.
Но они, глаза в глаза, рука в руке, не замечали меня. Будто они только вдвоём, а меня нет среди них. И тогда огонь взорвался во мне весёлым фейерверком и вылился, стремительно затихая и угасая. Вместе с ним враз смолкли и слова, похожие на заунывную монотонную молитву.