Отчасти причиной тому было упоминание аббата о епископе Гесберте. Прежде всего Гай Гисборн, следом за ним Роджер Лончем, а теперь еще и епископ Гесберт – все они представились Робину стаей хищных птиц, кружащих над светлокудрой головой Марианны. И чем дольше Робин думал, тем больше мрачнел. Все обернулось не так, как он ожидал.
Ему следовало поговорить с ней сразу же, утром первой ночи, которую они провели в доме Эллен. Слова Марианны о возвращении во Фледстан сбили его с толку – он проснулся в полной уверенности, что она останется с ним. Едва она упомянула о дороге домой, надо было напомнить ей, что Шервуд отныне единственный ее дом, пока Робин не сможет предложить ей другой. Впрочем, этот другой дом, куда он хотел бы ее привести, пока оставался миражом – прекрасным, но зыбким, как все миражи. Он и сам не знал, сколько еще пройдет времени, чтобы мираж стал явью.
Почему он ничего не сказал Марианне, молча согласился с ней и отвез во Фледстан? Задав себе этот вопрос, Робин невесело усмехнулся, зная ответ. Он был слишком счастлив и посчитал святотатством что-то еще потребовать от Марианны после того, как она вверила ему себя с такой безоглядностью. Несмотря на опасность, исходившую от Гая Гисборна, он дал Марианне немного времени привыкнуть к мысли о будущей жизни в Шервуде рядом с ним. Роджер Лончем внушал Робину меньше опасений прежде всего потому, что планам Лончема помешает в первую очередь Гай. А Марианна употребила время, предоставленное Робином, совсем на другое – очень быстро соткала вокруг себя мир, в котором гармонично для себя уместила и жизнь во Фледстане вместе с отцом, и любовь к нему – лорду Шервуда. Она не могла не понимать, что этот мир иллюзорный, он разрушится от первого же соприкосновения с реальностью. Робин понимал это лучше и предпочел разбить сотворенный ею мир на осколки раньше, чем это сделает кто-то другой, тот же Гай.
Вспомнив, как она разрыдалась, Робин невольно дернул краешком рта, словно почувствовал боль. Он и чувствовал ее – в сердце. Осенью, глядя на Марианну, ждавшую его на берегу реки, он мысленно говорил ей, что она никогда не будет плакать из-за него, и сам же минувшей ночью довел Марианну до слез. То, что он поцелуями осушил ее слезы, не слишком оправдывало Робина в собственных глазах, но и особой вины за собой он не чувствовал. Времени для деликатности не оставалось. Три дня, чтобы принять окончательное решение – на больший срок он не мог позволить себе расщедриться.
Наверное, ему следовало вначале обвенчаться с Марианной и привезти ее в Шервуд как свою супругу. Поступи он так, их отношения не приняли бы такой запутанный характер, между ними все сразу стало бы ясно. Но Робин мгновенно вспомнил несмелые ласки, которыми Марианна отвечала ему, когда они еще просто сидели возле очага в объятиях друг друга, и покачал головой. Только святой смог бы устоять, отстранить ее, такую желанную, близкую, нежную, а святым Робин себя не считал даже в малости.