– Это чего ж он так? – и без того, рыдая, спросила Таня.
– Фриц его сапогом буцнул, когда в дом заходил, – сказала Ягарья Павловна.
Тело кота рябого уже окоченело, пасть приоткрыта была, зубы гнилые язык прятали. Таня смахнула с него муравьев, которые только недавно, как от зимы проснулись, уже себе пропитание нашли.
– Изверг, нелюдь, – сквозь зубы прошипела Таня.
– Эй, девка, – сказала ей Ягарья, – все мы в печали. Ваську ты любила, никто не спорит, но не стоит из-за кота злобу в себе пробуждать. В тебе душа светлая. Пускай она такой и остается. Василий долгую, как для усатого, жизнь прожил. Потомства вона сколько оставил после себя, – Павловна насильно улыбнулась, – так что не печалься больше потребного.
– Надо еще одну могилку выкопать…
– Нет, не надо, – ответила Павловна. – Мы Василия твоего к Филипповне в ноги положим. Уж простит нас Господь Бог, но не то нынче время, чтобы тратить его на могилу для кота. Баба Феня всегда Ваську сметанкой кормила, да и в ногах у нее он частенько спал, все ж как никак – соседи были! Пускай он ей и там ноги греет…
Сложный день был, тяжелый. И все чувствовали, что дальше будет только хуже.
На погребение Филипповны Настя не ходила – оберегала оставшихся. Вечером пришла она к Павлу, чтобы ужином его накормить, села рядом и разрыдалась.
– Прости, – сказала она ему, – ты и сам только узнал, что твои родные погибли, а тут еще и я со своими слезами.
– Ничего страшного, Анастасия Петровна, – ответил ей парень, – у всех нынче горе. Война… Вместе легче пережить.
Долго они разговаривали. Настя о себе рассказала, о даре своем поведала, а Павел, стараясь не удивляться ее рассказу или хотя бы не подавать виду, что ему все это удивительно, говорил о себе и о своей семье, которых, как он уже узнал, и в живых-то не осталось…
– Не спится? – спросила Настю Ягарья, когда та вышла на крыльцо.
– Не спится… – ответила девушка.
– Таня, поди, тоже не спит. Только она в подушку рыдает. Баба Феня, Васька ее… Все одно к одному.
Настя тяжело вздохнула и укуталась в платок.
– А что там Павел твой? – спросила Павловна.
– Да не мой он, – скромно сказала Настя.
– Э, нет. Голову ты можешь Марусе задурить, она одна у нас тут не умнее дитя малого… А мне не выйдет. Да чего уж там… Не буду я возражать. Жизнь короткая. Особенно сейчас. Знаешь, я, быть может, на мамку твою злилась оттого, что завидовала ей. Она была любима, пускай и не долго. Она испытала радость – какого это: носить дитя под сердцем. А я что… Сглазы да порчу снимала, о грядущем людям говорила, от водки пьянчуг заговаривала да в огороде копалась… Скучно жизнь прошла. А ведь прошла. Что уж тут осталось… Что важнее: длина жизни или то, чем она наполнена? Я вот думаю иногда… Что было бы со мной, коли меня Филипповна к себе тогда не взяла? Отец мой бы меня замуж выдал за кого побогаче, может быть даже в Германии. Я бы померла или муж мой – кто-то бы все равно помер. А будь у меня дочь… Где б она теперь была, когда с Германией воюем? Нет, все верно, все правильно получилось, так, как и должно быть. А иначе с кем бы тебе сейчас здесь стоять, на звезды смотреть?