— Вы преувеличиваете значение этих стихов. Я пробовала подавать их в журналы — никто и внимания не обратил.
Я уговорил Лину, чтобы прислала украинские стихи мне. Она пообещала»[53].
Хорошее и важное уточнение. Мы так давно знаем Костенко — уверенную в себе, сильную, стойкую; мы настолько любим ее строки, гармоничные, точные, словно формулы самого бытия, что с трудом можем представить такую Лину — девушку двадцати с небольшим лет, только начинающую разбираться в себе. Лишь учащуюся обходиться с заключенной в ней поэтической силой. Но зная и помня о такой Костенко, узнавая ее черты в чеканном профиле нынешней Лины Васильевны, мы любим и понимаем ее больше. Потому что именно слабости делают человека живым и сильным.
А еще — насколько полней и глубже можем мы в таком случае понять финал знаменитого эссе Костенко «Гений в условиях заблокированной культуры», написанного в переломном 1991 году:
«Гений Леси Украинки занемел в когтях империи, которая никогда не допускала, чтобы магистрали духа проходили через ее “западные губернии”. Там должна быть глушь. Туземцы не могут иметь гения. Печально и мягко сказала об этом Леся Украинка: “Моя ошибка в том, что я родилась в волынских лесах”. И это сказала она, так любившая свои волынские леса! Но дело в том, что эта любовь тоже блокировала ее. Из ненависти можно вырваться, а из любви нет. Любовь приковывает.
Тяжко положение гения в нашей литературе. Но в этом положении есть и свои радости, может быть, самые главные для поэта. Пусть его не знает мир, пусть преследует власть. Но где, в какой высокоразвитой незаблокированной литературе народ несет своего поэта сквозь столетия, как свечечку в страстной четверг?
Это понимала Леся Украинка, это прибавляло ей сил.
И это не ошибка, что она родилась в волынских лесах. Народ не мог ошибиться. Именно такая поэтесса должна была родиться в волынских лесах, именно ее гениальность вот уж сколько лет идет и в крону, и в цвет, и в плод украинской культуры»[54].
Шестидесятилетняя Лина Костенко писала о «континентальном гении» Байрона и гении Леси, обреченном не стать таковым, столь прочувствованно, потому что в ней жила (и живет) та 23-летняя лыжница из переделкинских лесов, та собеседница Руденко на Красной Пресне. Мятущаяся и еще не до конца уверенная в том, на каком языке ей писать: родном/врожденном или всеохватном/имперском?
Снежный сфинкс, однако, не сумел схватить ее своими когтями и не смог перекрыть ей дорожку к дому. А ведь лапы северного сфинкса могут, как у кошки, быть не только когтистыми, но мягкими, нежными. Какое-то время у Лины Костенко было прозвище «наша Ахматова», «украинская Ахматова». Вот оно — сладкоголосое мурлыканье имперской сирены. Простенькая рифма Горенко — Костенко для кого-то могла бы стать намеком на возможность иной судьбы… Но с Костенко так не случилось и случиться не могло. Ее украинский магнит был слишком силен.