“
Никакие погремушки я не возьму!” — твердо отрезала она. Президент услышал металл в голосе, и дальше они говорили об Украине, о важности поддержки языка и культуры как цементирующей составляющей нации»[125].)
Отношение к перестройке и гласности у Костенко было непростым. В начинании Михаила Горбачева она видела, прежде всего, властную партийную руку и, наученная горьким опытом «пастки 60-х» не верила, что нечто, даваемое сверху, может быть позитивным: «Поет не може бути власністю. / Це так йому вже на роду. / Не спокушайте мене гласністю. / Я вдруге в пастку не піду. / Працюю в кратерах вулканів. / Я завелика для капканів».[126]
При всем том — перестройка все же расширила границы возможного. Был разрешен выезд за рубеж, «на Запад», общение с украинской диаспорой. Началось воссоединение культурных полей «двух Украин». Костенко говорила, что когда-то давно, в 1968 году, до Киева «дошла глухая весть: умер Евген Маланюк». Она и представления не имела, что он хотя бы слышал ее имя — не говоря уж о чем-то большем. И вот во время ее выступления в Университете Ла Саль (Филадельфия) с места поднялась женщина и сказала, что она должна выполнить завещанное перед смертью Евгеном Маланюком. А он просил, если доведется встретить Лину Костенко, поцеловать ее и подарить от его имени большой букет с удивительным цветком посредине, его любимым «Цветком райской птицы» (Стрелиция). (Оранжевого цвета — будто предвестие Помаранчевой революции.) Позже, когда Костенко посетила Украинский пантеон на кладбище Святого Андрея в Саут-Баунд-Бруке (штат Нью-Джерси), она долго стояла у могилы Маланюка, смотрела на барельеф с его посмертной маской «и думала, может он даже оттуда почувствовал, что не одинок».
Да, оказалось, что из-за океана Маланюк чрезвычайно внимательно следил за ее жизнью и творчеством. Он писал, что у Костенко, родившейся и росшей при Советской власти, нет, однако, ни единой нотки рабства, а только абсолютная Духовная суверенность. И своим творчеством, сама не зная того, она ярко и сильно продолжила линию украинских неоклассиков 20-х годов, преимущественно замученных в лагерях (один из немногих выживших — как раз любимый ею Максим Рыльский).
Параллельно с неприятием перестройки, как «другої пастки», у Костенко была вера в борьбу народа за изменение страны, за свободу. И когда осенью 1990 года на Площади Жовтневої революції (теперешнем Майдане) началась Студенческая революция на граните (голодовка и массовые акции протеста украинской советской молодёжи), она не только выступала в ее поддержку, но и сама приходила к ребятам, чтобы поддержать их. Но к сожалению, критической массы того протеста не хватило, чтобы развернуть события по балтийскому варианту, как в Песенных/Поющих революциях в Литве, Латвии, Эстонии.