Для этого номера Рындин привез вязаные штаны, фуфайку и трубу. К семи часам у нас все было готово — аппарат поставили, ленты проверили, Алексея одели в красную вязанку, научили скрипеть зубами, когда дойдет дело ломать доски. Рындин сел в кассу, я стал внутри — проверять билеты, сажать на места, выкликать картины, Костолобов заревел в трубу — за речкой слышно. Смотрим: потянулись французы.
Триста франков собрали в первый вечер, дали три сеанса, и четвертый бы дали, но Костолобов отказался ломать доски — голову намял. Французам очень понравился наш театр: действительно, до этого времени к ним ни один кинематограф не заезжал — глушь. Рисковать боялись. А у нас дело пошло хорошо. Рындин привез вторую серию, и к нам с хуторов стали приходить. Особенно дивились на Костолобова. «Это, говорят, монстра, о ля-ля». Действительно, здоровый мужик: берет он доску в полтора дюйма и хрять ее об голову! Дамочки вскакивают и его щупают…
Ну, хорошо. Деньги у нас не переводятся. В гостинице почет. Гуляешь по городу — не поспеваешь кланяться. И стали мы жиреть, стали скучать. На разное баловство потянуло. И пьем мы один бенедиктин. А тут зима пришла, дожди, сумерки. Костолобов как напьется, так — плакать: «Не видать, говорит, мне сроду тихого Дону, лучше бы я жил в степях бобылем каким-нибудь безлошадным, чем перед французами выламываться, это неприлично». Так и сидим долгий вечер три мужика в гостинице, пьем бенедиктин, говорим по-французски, а ветер за окошком надрывается, ветер зовет в степи.
— По кизячку заскучали?
— По гнезду.
— А у нас тут были дела, покуда вы прохлаждались с тиятром. Не то что сейчас, — одни верхоконные носились по степи. Пушечки постреливали…
— Как столб телеграфный, так, смотри, и человек висит.
— Повторяю, — продолжал рассказчик, — будь мы культурные, мы бы денежки прикопили и — в Париж, например, акциями бы занялись, стали бы ходить с дамочками по роскошным ресторанам. Словом, развлекались. А у нас только и разговоров, что про деревню: как там да что, да живы ли… Может, и России-то уж больше нет.
— Гы! (Под телегой.)
— А что ты думаешь… Рындин привозил из Парижа газеты, там прямо писали: «Россия пропала, одни кресты, и народ весь разбрелся — кто куда». В зимние вечера много выпили ликеру под эту тоску. Поговорить не с кем, ни поругаться, ни пошуметь… Вот приезжает как-то на масленой Рындин из Парижа. Сеанс отслужили. Электричество погасили. И Рындин повел нас за амбар на берег. «Ну, ребята, говорит, хотите ехать на родину?» — «Как? Что?» «Генерал Деникин вызывает добровольцев, дают экипировку, проездные и подъемные». — «Против кого же воевать?» — спрашиваем. «Против большевиков, потому что они у крестьян, у казаков землю отняли и хлеб отнимают, и эти большевики — на германской службе, распродают Россию, хотят ее передать германцам. Говорил мне это верный человек в комитете. А вот и газеты, — и показывает нам газеты, — в них то же сказано».