Я был сбит с толку.
– Ничего. Сейчас все спят. А меня вот разбудили среди ночи!
– Не беспокойтесь. Скоро пойдете досыпать.
И вдруг:
– Когда в тридцать пятом году вы были в Западной Европе, у вас начальником был некий Борис.
После приговора мне дали прочитать мое дело, и там были показания этого Бориса, участника революции и Гражданской войны; в самом начале Великой чистки, году в тридцать шестом, он доложил, что я, его агент, с которым он работал почти два года, представляюсь ему подозрительным, потому что я из буржуазной семьи и владею несколькими языками. Это было уже после того, как Адам предостерегал меня на Нёвшательском озере. Позже показаниями Бориса воспользовались, чтобы пополнить мое тощее дело. А потом его тоже арестовали, и теперь Москва требовала от этого мелкого опера, служившего в глуши, за Полярным кругом, каких-нибудь показаний против моего бывшего начальника. Тот порылся в бумагах и обнаружил, что француз, сидящий в его лагере, читал донос, который когда-то написал на него Борис, и в отместку, надо думать, охотно даст на него показания.
Я ответил оперу, – я запомнил, что его звали Павлов, Василий Кондратьевич Павлов, – что Борис этот, несомненно, негодяй, потому что он меня оклеветал, но о его контрреволюционных замыслах мне неизвестно.
Павлов, разумеется, стал настаивать, он явно подбивал меня воспользоваться случаем, но всё же не посмел открыто посоветовать, чтобы я написал ложный донос и таким образом сквитался с бывшим начальником. Я же упрямо стоял на своем, ведь это была правда. Борис, конечно, поступил со мной подло, но в те времена, когда он был моим начальником, я ему доверял.
Этим я сильно подвел Павлова. Никому не ведомый дудинский каторжник, я испортил ему блестящую возможность пойти на повышение: из-за моего упрямства из рук у него уплывал шанс сфабриковать дело, по которому можно будет разоблачить и отправить в лагерь видного деятеля Красной армии.
Павлов видел, что я не уступлю, и резко сменил тему.
– А о чем говорят в бараке?
Я постарался сосредоточиться.
– Вчера говорили о “Борисе Годунове” (я не солгал: хотя бас Ленинградской оперы был давно переведен на другую стройку, в бараке у нас оставались два инженера, которые перед сном говорили об опере).
– А еще?
Он словно не понимал, что я над ним издеваюсь. А я простодушно валял дурака, хотя делать этого ни в коем случае не следовало. В конце концов он высказался откровенно: я должен ему сообщать, о чем у нас говорят. Он хотел сделать из меня стукача. Зная мою слабость, он спросил:
– Вы коммунист? (Он прекрасно знал, что я коммунист.)