Разумеется, они не нуждались во всех этих уликах, чтобы меня осудить, поскольку, как я уже говорил, для этого достаточно было и тени подозрения. Но ведь Арсеньев хотел отличиться, чтобы начальство узнало, какой он превосходный следователь. Они могли заставить какого угодно заключенного дать на меня показания, достаточно было его избить или пообещать ему освобождение годом раньше. Но Арсеньев был артист в своем деле, работал с энтузиазмом, тем более что ему скучно было в заполярной глуши. Дело получалось нерядовое. На улицах Норильска и в спецлагерях французов в общем-то и не было. А тут сразу два! И капитан Арсеньев понимал, что “разоблачение международного заговора” украсит его личное дело, пускай даже все знают, что это фальшивка. И он превосходно сыграл свою роль. Он сурово уставился на книгу, которая у меня была с собой, словно совершенно не зная, что в ней спрятано. Затем рявкнул помощнику:
– Ножницы!
Помощник порылся в ящике и нашел только старую зазубренную бритву, с помощью которой Арсеньев надрезал книгу. Действовал он так медленно, так торжественно, как в скверном детективе; я бы смеялся, если бы мне в этом фильме не была отведена гибельная роль злодея. Я чувствовал, что меня обвели вокруг пальца. Олег и Алексей, мои товарищи по “Мейфлауэру”, и Франсуа, мой так называемый соотечественник, готовый умереть за Францию. И всё это спланировал Арсеньев, делавший карьеру за счет моей гибели».
Шутка сказать: снимок – а для советского человека это одна из самых кошмарных улик – и письмо в иностранное посольство. Вот уж ирония судьбы: Жак, такой осторожный, такой скрытный, первые лагерные годы опасавшийся всех и вся, навлек на себя смертельно опасное обвинение в шпионаже, опирающееся на подлинные документы, которые он сам же вручил доносчикам. Его обвинили в том, что он вместе с Франсуа П. и некоторыми другими людьми планировал бегство на самолете через тундру при пособничестве французского, британского и американского посольства. Ни больше ни меньше! Официальные показания Франсуа П. подтверждали эту версию; ее подкреплял перевод их переписки, хотя в ней Жак не проронил ни слова о побеге: «Разумеется, я никогда не делился с ним планами бегства, немыслимого для него, европейца, не знакомого ни с советской действительностью вообще, ни с Арктикой в частности. Я, старый опытный лагерник, прекрасно это понимал. Вот почему в письмах к Франсуа П. я главным образом стремился его подбодрить. Но этого было достаточно, чтобы меня скомпрометировать».
Второе обвинение, выдвинутое против Жака-француза, удачно дополняло первое, тридцать девятого года, которое было не столь тяжким, так как не основывалось на документах. Но на дворе уже был не тридцать седьмой год: в конце сороковых начиналась вторая Великая чистка. Новое дело Жака Росси удачно вписывалось в общую картину: в это время миллионы зэков получали новые приговоры сроком на десять, пятнадцать, двадцать лет, куда более тяжелые, чем десятилетие тому назад. Во второй раз, так же как в первый, Жаку не пришлось предстать перед обычным судом, его осудило ОСО. «Во время второй чистки сорок седьмого – сорок девятого годов создали систему повторных осуждений: незадолго до окончания срока некоторые категории политических опять попадали под суд, причем им предъявлялись те же пункты обвинения, чем подтверждалось, что в первый раз их осудили не по ошибке, потому что НКВД никогда не ошибается. Следователь вносил в дело протесты обвиняемого, но уже не заставлял под пыткой признаваться в своих “преступлениях”, потому что судил не суд, а ОСО, всегда осуждавшее обвиняемого заочно».