Кроме того, я бесился, что мои сокамерники часами мурлыкали себе под нос, размышляя над шахматными ходами. А еще бывали ссоры из-за чепухи. Например, мыло. Русские никак не могли привыкнуть к мысли, что можно мыть свой собственный котелок с мылом. Конечно, посуду полагается мыть горячей водой, но горячей воды у нас не было. Прибалтийцы, немцы и я мыли котелки с мылом, а потом ополаскивали. Некоторых русских это раздражало до безумия…
А еще форточки: открыть или закрыть? В этом состояла дилемма. Заключенные делились на две категории: одни не желали умереть от холода, а другие – от удушья; “форточники” хотели держать форточку открытой, а “антифорточники” – закрытой. Русские в большинстве своем “антифорточники”. А я, как большинство иностранцев, был неисправимым “форточником”. Тем более что некоторые заключенные курили и в камере было нечем дышать. Табак вообще-то входил в рацион, но его почти никогда не раздавали. В лагерях им награждали за хорошую выработку. В тюрьме после мрачного тридцать седьмого года его просто перестали выдавать. Но те, кто получал переводы, могли его купить на свои деньги».
И всё же в камерах Александровского централа присутствовала в какой-то степени интеллектуальная жизнь. «Попадались воистину интересные люди. Помню немецкого дипломата, украинских патриотов, воевавших в Украинской повстанческой армии не только против Советов, но и против немцев и поляков, помню лейтенанта-казака, рассказывавшего увлекательные истории про лошадей, помню металлурга, читавшего настоящие лекции о разных способах производства стали. А еще был колдун, лысый, длиннобородый, откуда-то с юга Украины. Он происходил из старой семьи, где все были мельниками. Ему дали срок двадцать пять лет, а о зерне он говорил, как о приключениях Марко Поло. В каком-то смысле мы, заключенные, были свободнее, а наши разговоры разнообразнее, чем у начальников, всех этих лейтенантов, капитанов, оперов, коменданта, майора, которые только и знали, что следить друг за другом да пить водку, стараясь, чтобы каждое их слово соответствовало тому, что написано сегодня в “Правде”, и надеясь, что назавтра курс партии не переменится».
Инструкции, касавшиеся переписки и цензуры, неукоснительно соблюдались. Цензор вычеркивал тушью всё, что считал «излишним», в письмах, адресованных заключенным, и ставил штамп «проверено». Зато письма, отправленные заключенными, следов цензуры не имели. Если цензор замечал в письме что бы то ни было «излишнее», он просто конфисковывал его, не предупреждая отправителя. Таким образом, корреспонденция, отправленная из тюрьмы, не имела штампа учреждения, из которого поступала, и опознать его было невозможно. Один уголовник, исполнявший обязанности цензора, сообщил Жаку, какие инструкции они получали. Цель сводилась к тому, чтобы избавить заключенного от эмоций, которые могли бы снизить его производительность. Например, из писем с воли полагалось вычеркивать всё, что касалось стоимости жизни, несчастных случаев и прочих бедствий.