Жак много раз рассказывал друзьям об этом эпизоде: его преследовало раскаяние, что он обидел человека, так ему доверявшего и желавшего поддержать, и это доказывает, что даже в мире лагерного озверения не иссякает ручеек человеческой доброты.
Этому ручейку было тем легче пробиться, что всемогущая система начинала трещать по швам, поскольку развеивались, по выражению Франсуа Фюре, «две порождавшие ее страсти, страх и вера», – страсти, долго державшие в плену и самого Жака. Если тоталитаризм вызывает в человеке на поверхность всё худшее, то крах тоталитарной системы позволяет многим проявить то, что в них было не столь дурного. Это видно уже из отношения Чувы, решения начальника тюрьмы, жеста надзирателя; о том же свидетельствует инициатива главного врача Александровского централа. «Этот доктор, лет пятидесяти, с проседью, пришел мне сообщить (а ведь заключенный не имел права ни на какую информацию), что тюрьма будет эвакуирована в связи с гидротехническими работами: вблизи озера Байкал должны были построить плотину, что вело к затоплению всего района. А еще он сказал, что моему делу, то есть моему ходатайству, будет дан ход. Не было смысла продолжать голодовку».
Жак склонился на уговоры главврача. Он вовсе не желал умереть, он желал только придать весу своим законным требованиям. Он опять стал есть, потом некоторое время провел в больнице, причем его заболевание не имело ничего общего с голодовкой. «И как же я удивился, когда после всего этого надзиратель, явившийся за мной в больницу, отвел меня в ту самую камеру, которую бы я сам выбрал из всех, какие только были в тюрьме, – к японцам, которых я уже довольно давно не видел. Там я опять встретился с моим другом Мисао и его соотечественниками. Теперь-то уж не могло быть никаких сомнений в том, что Сталин умер!»
Японские друзья приняли Жака с глубоким уважением. Его пытались утешить:
– Видите, Джак-сан (так произносилось по-японски его имя), вас же не случайно поместили к нам в камеру: это доказывает, что они не считают вас советским.
«Тем не менее мы оставались в Александровске еще несколько месяцев. Но камеры понемногу пустели. Наша камера одной из последних была отправлена в Иркутскую пересыльную тюрьму. Годы спустя я узнал, что от проекта плотины отказались. Здание тюрьмы существует до сих пор, теперь там психиатрическая больница».
Начался обратный путь – на запад. Снова потянулись пересыльные тюрьмы, часто те же самые, через которые Жак уже проходил в 1939 году: Иркутск, Красноярск, Новосибирск, где Жак встретил тех молодых уголовников, у которых на руке был вытатуирован их год рождения, 1939-й, Свердловск (Екатеринбург), Киров и другие, незнакомые тюрьмы. «Надо признать, что с тридцать девятого года атмосфера переменилась. Я рассказывал, что в одной пересыльной тюрьме в Восточной Сибири оказался в компании нескольких уголовников – и, к моему изумлению, охранник, прежде чем вести меня в их камеру, спросил, не возражаю ли я против того, чтобы побыть с “этими людьми”. И впрямь, я возвращался в цивилизованный мир.