Помню также, что на этом обратном пути я чаще всего оказывался вместе с иностранцами, не только японцами, но и австрийцами, и немцами, попавшими в плен во время войны. Замечу в скобках, что я, возможно, недостаточно ясно дал понять, как много разных народов было представлено в ГУЛАГе. Встречались мне и югославы, и албанцы, и англичане, и австрийцы, и греки, и китайцы, и корейцы, и, конечно, японцы. Я даже встретил американского чернокожего коммуниста, который приехал в советский рай на поиски работы и человеческого достоинства. Чернокожих в Советском Союзе практически не было, и его назначили советником московского градоначальника. Когда же этот большой начальник был арестован, американец попал в его “хвост”, то есть был арестован вместе со всем окружением главного преступника. Таким образом он и оказался в ледяных областях ГУЛАГа.
На обратном пути на запад мои иностранные товарищи по заключению смотрели на меня несколько сверху вниз: ведь я был старый коммунист, арестованный еще до войны. Они считали, что исходя из советской логики их освободят, а меня едва ли. В тот день, когда по каким-то чисто административным причинам меня от них отделили, они пожимали мне руку, не скрывая удовольствия. В их глазах я читал: “Ну вот, этот будет отсиживать свои двадцать пять лет, а нас скоро отпустят!” Кто-то даже поделился со мной бельем, свечами и другими личными вещами, которые, как он считал, ему уже не понадобятся. А потом, спустя несколько недель, меня опять втолкнули в одну тюрьму с ними, в одну и ту же камеру. Стоило посмотреть, какие гримасы они скорчили при виде меня!»
Жак беззвучно хохочет, вспоминая этот бесподобный эпизод; в его повествовании гудят поезда, мелькают тюрьмы и вагоны, всё дальше становятся Заполярье и Сибирь… Приближается столица. В 1939 году Москву покинул в столыпинском вагоне молодой человек, которому не было еще и тридцати. Сегодня, в 1955-м, ему сорок шесть. Молодость прошла на каторге, в карцерах, в пересылках и тюрьмах строгого режима, в суровых сибирских лагерях.
Его изначальная вера в мир социальной справедливости растаяла под воздействием разочарований, обманов, бюрократического цинизма и жестокости, бесконечных и бесплодных голодовок. И всё же это прежний Жак-француз, более чем когда бы то ни было! Он готов продолжать борьбу с той же энергией, которую вкладывал в борьбу за выживание на промерзлой неблагодарной земле Заполярья, земле, где с отчаянной решимостью не соглашался уснуть навсегда; он готов бороться, потому что должен вернуться домой и рассказать о своем крестном пути, который еще далеко не завершен. Эта невероятная энергия, которой не отняли у него ни голодовки, ни лишения, ему еще много раз пригодится.