. И впрямь, когда в этот бурный период в истории коммунистического движения Жака и его товарищей доставляют в Москву, они не знают, что их ждет.
Как во всех старых советских тюрьмах, церковь во Владимирском централе служит местом, где осужденные ждут отправки в следующее место назначения. В тот момент в этой тюрьме строгого режима содержалось много немецких и японских офицеров-военнопленных, а также других иностранцев. Значит ли это, что с Жаком тоже обращались как с иностранцем? В каком-то смысле так и было, и это подтверждало, что в системе происходят изменения. Во Владимире Жак оказался в разных камерах с Мисао, его японским названым братом. Они написали просьбу, чтобы их посадили вместе – и чудо! Их желание мгновенно исполнилось. «Прямо четырехзвездочный отель! Раньше, если кто-нибудь подавал просьбу о переводе в другую камеру под предлогом того, что уголовники над ним измываются, начальство только радовалось: “Так ему и надо!” А тут едва попросили – и нам тут же пошли навстречу!
Другой пример: был среди нас австриец; при переводе в тюрьму ему вернули наручные часы, которые были у него конфискованы еще при помещении в лагерь, откуда он прибыл прямым ходом. По правилам при переводе в другое место заключения все ценности изымались и хранились у администрации; их пересылали отдельно от заключенного вместе с его делом. Чаще всего эти ценности исчезали. Во Владимире наш австриец оказался единственным обладателем наручных часов, и мы то и дело спрашивали у него, просто чтобы услышать, как он отвечает нам с наивозможнейшей точностью:
– Который час? Скоро суп принесут?
Разумеется, наш маневр не ускользнул от внимания надзирателя за окошечком. И очень скоро появились люди в серых халатах поверх формы, так называемые шмональщики, чтобы нас обыскать. По правила, обыски проводились регулярно, причем никогда не сообщалось, что, собственно, ищут. Но тут нам сразу объявили:
– Эй, мужики! Мы за часами пришли. Если отдадите сразу, не будем вас зря мучить.
Австрийский товарищ достал часы и протянул им.
– Вот и хорошо! Будьте здоровы, мужики!
После всех лет чрезмерных строгостей такая добродушная манера впечатляла, как землетрясение. В самом деле что-то сдвинулось с места».
Итак, десталинизация и доклад Хрущева на ХХ cъезде принесли обитателям ГУЛАГа «роскошь», о которой раньше они не смели и мечтать. На этот раз с Жаком, идя навстречу его желанию, обращались как с иностранцем. Кроме брата-японца, переписывавшегося со своей семьей, в его камере был француз Люсьен Гуазе, офицер французской армии. Гуазе служил в Будапеште в тот момент, когда к власти пришел Имре Надь, пытавшийся провести в Венгрии либерализацию и построить коммунизм с человеческим лицом; французский офицер угодил в водоворот венгерской революции, сперва его арестовали венгры, потом передали советским властям, и во Владимире он узнал о своем осуждении: «Каким событием для меня была встреча с другим французом, в первый раз после предателя Франсуа П., причем Гуазе во время войны защищал свою родину! Я виделся с ним потом в Париже и в Пиренеях, куда он перебрался, когда вышел на пенсию. Нам было хорошо всем вместе, в одной камере, Мисао, Люсьену Гуазе и мне! Это была связь со свободным миром…».