И все же он угодил в тюрьму – в первый раз; с высоты своего последующего опыта, сравнивая эту отсидку со всеми остальными, он на все лады расхваливал познанскую тюрьму. «В первые месяцы заключения я смотрел в окно: на нем была решетка, но оно не было загорожено непрозрачным щитом, как в России. Сквозь решетку всё было видно. Я сочинял стихи, что-то вроде: “Это вы за решеткой, а я на свободе”». Молодого идеалиста первое заключение ничуть не сломило – во всяком случае, так ему помнится спустя семьдесят с лишним лет. «Всё по-честному: я знал, на что иду».
Когда его привели в его первую камеру, надзиратель стал заполнять табличку, висевшую на стене: имя, фамилия, дата рождения, правонарушение… Правонарушение? Суда еще не было, но надзиратель аккуратно вывел: «коммунист». Молодой человек энергично запротестовал:
– Коммунист – это не правонарушение!
Тюремщик не растерялся:
– Не вам меня учить!
«Я попросил чистое нательное белье – и мне его принесли. Я мог делать что хотел. У меня была бумага, были карандаши. Я попросил, чтобы мне принесли книги Ленина, опубликованные в Польше польским издательством во время режима Пилсудского. В этой тюрьме я впервые принялся изучать Ленина. Много времени спустя, после лет, проведенных в ГУЛАГе, я вернусь в Польшу – теперь она будет коммунистической. Помню в 1970 году выставку, посвященную столетию со дня рождения Ленина: там будут труды Ленина, опубликованные на всех языках мира, даже на тамильском и на суахили, но я не найду там ни одного польского издания времен Пилсудского.
– Помолчи-ка, товарищ! Не хочешь же ты, чтобы все узнали, что при фашисте Пилсудском в тюрьме разрешалось читать Ленина?»
Жак предстал перед судьей Хабом, который велел подсудимому стать к нему лицом. «Сперва я встал на ноги, но потом рассудил, что не обязан подчиняться властям, и снова сел. Судья воздержался от замечания. Я со всем пылом объяснил ему, что общество устроено несправедливо и его следует разрушить, а он с иронией спросил:
– Молодой человек, вот вы так сочувствуете народу, а знаете ли вы, сколько стоит кило картошки?
И мне стало стыдно. “Ты борешься за рабочий класс, а сам даже не знаешь цену на хлеб!” Но самое удивительное, что, вернувшись в Польшу в 1961 году, я отыскал след этого судьи, который умер за два года до моего приезда; он служил коммунистическому режиму так же верно, как и предыдущему. И это было в порядке вещей для человека, который, в отличие от меня, юного сопляка, всегда знал, сколько стоит кило картошки!»
Жак уже просидел в камере какое-то время, когда ему сообщили, что к нему пришла молодая кузина; это была одна из работниц, игравших в его спектаклях. В комнате, предназначенной для свиданий с заключенными, она бросилась к нему, обняла, расцеловала, как близкая родственница, и заговорила о вымышленной тете Бабетте; она принесла ему колбасу (которую он терпеть не мог) и молоко. Жак гордился своей актрисой, которая так превосходно справилась с ролью его кузины. «В Советском Союзе такого посещения бы не допустили, там по правилам свидания давались только близким родственникам, указанным в личном деле: никаких теток, кузенов, бабушек быть не могло. А я был в восторге, что красивая девушка поцеловала меня да еще и принесла кулек с угощением». Надзиратель почти не прислушивался, но молодые люди утратили чувство меры. «Мы выполняли совет партии: брать полицейских измором и врать не краснея. Она была пролетарка, а я папенькин сынок, но мы с ней были сообщниками, и мне казалось, что из этой “фашистской” тюрьмы я распространяю свои идеи…»