Вскоре после приезда в Вальядолид Жак получает шифрованную телеграмму, в которой ему приказывают срочно «вернуться в деревню». «Деревня», разумеется, означает Москву. Он удивляется. Перед отъездом ему было сказано: «Не покидай поста ни в коем случае, пока не передашь его сменщику. Иначе образуется обрыв связи». Может быть, ему на замену уже кого-то послали? Но нет, не похоже. Жак решает подождать связи, которую они используют не чаще чем раз-два в неделю, на несколько минут, чтобы их не засекли. Спустя два или три дня он телеграфирует, чтобы получить подтверждение, правильно ли он понял, что должен «вернуться в деревню». Ему отвечают: «Возвращайся немедленно!»
Жак по-прежнему не желает понимать, что происходит, и решает повиноваться, несмотря на уговоры «жены». «Мы знали, что в Москве много арестов. Но для истинного коммуниста дисциплина – это дисциплина: солдат революции повинуется приказам, а не обсуждает их», даже если ему все ясно – ведь Жак и его подруга читают капиталистическую и франкистскую прессу, в которой рассказывается о массовых арестах и судебных процессах. Жак, само собой, считает, что это антикоммунистическая пропаганда. Но Луиза сомневается. «Женщины вообще умнее, потому что прислушиваются к интуиции. Она умоляла меня никуда не ехать. Она плакала. Надо сказать, что мы с ней привязались друг к другу. Когда вы вместе служите благородному делу, это сближает. Я утешал ее как мог. И все-таки я уехал». Он настолько ослеплен, что когда комиссар-следователь в московской тюрьме спросит его, знает ли он, за что арестован, он подумает, что его взяли за то, что он не донес на Луизу, уговаривавшую его не возвращаться «в деревню».
Но теперь Жак, несмотря на тревогу Луизы, ни в чем не сомневается. Опасается, но совсем чуть-чуть, и то за нее, а не за себя. Однако сомнений у него нет. У идеалистов и у верующих сомнений не бывает. Он садится на пароход, плывущий во Францию, и встречается со своим парижским связным. «Я знал, как выйти на связь, наизусть помнил коды и телефонные номера. Я ждал товарища в бистро, в руке у меня была условленная газета. Все было как всегда, он спросил, свободен ли столик, мы немного поболтали, потом обменялись паролями. Товарищ был в курсе, что меня вызывают в Москву, и велел возвращаться как можно скорей. Я под другим именем поспешил в Москву, где вовсю бушевала Великая чистка. Я не желал знать, что через нее проходили все – функционеры центрального органа и национальных секций, члены Коминтерна и вспомогательных служб».
Спустя шестьдесят лет Жак не забыл молодую шпионку, с которой в Испании несколько недель делил супружеское ложе и тайный передатчик. Он не знал ни ее имени, ни фамилии, ни даже национальности. Ему бы хотелось ее найти, по его расчетам, ей теперь должно быть восемьдесят семь лет. Он надеется, что она догадалась спастись бегствам, вернуться к своим родным. «Или хотя бы пускай бы ее арестовала полиция Франко. Это все-таки лучше, чем ГУЛАГ. Среди тех, кого потом арестовали советские органы, выжили очень немногие – даже если им не выносили смертного приговора. Например, Грете Бубер-Нейман, с которой мы встречались в тридцатые годы: Гитлер выдал ее Сталину по договору о союзничестве, а немецкие коммунистки, с которыми она вместе сидела, швырнули ее обратно, в нацистский лагерь