– Признавайся, шлюха, признавайся, ну?
И женский голос возражал:
– Я вам не шлюха!
– Ну давай, честная женщина, признавайся! Признавайся, если честная!»
Жак не сдавался. И от убеждений не отступал. «Во время одного из первых допросов я слышал из соседнего кабинета звуки ударов, глухой стук от падения тела, угрожающие крики. И я решил, что это запись на пластинке, это монтаж, они хотят меня запугать. Я не желал понимать. Долгое время я цеплялся за эту мысль».
Когда допрашиваемый возвращался после «конвейера», продолжавшегося всю ночь до семи утра, его ждала миска остывшего супа, которую берегли для него товарищи по несчастью. После побудки, которая происходит в шесть утра, ложиться не разрешалось. Чтобы поспать, ему приходилось ждать вечера под неустанным надзором охранника, глядевшего в окошечко, – если только «конвейер» не возобновлялся днем или на следующую ночь. «Если надзиратель проявлял хоть каплю сочувствия, всегда находился стукач, продававший его оперу, агенту госбезопасности, который тут же вызывал надзирателя к себе:
– Видишь, болван, что значит быть добреньким с этими мерзавцами. Ты дал врагу народа поспать, а он на тебя же и настучал!»
Самый длинный «конвейер», который пришлось выдержать Жаку, продолжался десять дней с перерывом на один час по утрам. Его мучители менялись, их было пять или шесть. Потом его начали бить, то слегка, то нещадно. И наконец он оказывается в центре циклона. Он вспоминает этот взгляд Медузы со всей точностью и сдержанностью в одном из рассказов своей книги «Ах, как она была прекрасна, эта утопия!»; это один из редких эпизодов, где Жак одновременно и рассказчик, и главный герой:
– Признавайся! Признавайся, фашист проклятый! Мерзавец! Подонок!
Уже светло, следователя сменяет другой.
– Признавайся! Признавайся, фашист проклятый!
Вот я тут уже больше суток, стоя, руки за спину. Нервы, что ли, так напряжены, что я не испытываю ни усталости, ни голода? На исходе вторых суток следователь вызывает конвойного, подписывает карточку и передает ему. Конвойный выводит меня. Мы проходим перед конторкой, за которой сидит сержант. Он берет мою карточку, что-то записывает в большую канцелярскую книгу, покрывая ее металлическим листом. Узкая щель позволяет мне видеть только строчку, которая относится ко мне, – остальная часть страницы закрыта.
– Распишитесь! – сержант протягивает мне карандаш.
Я вижу свою фамилию, дату и время. 5.43. Два дня назад, когда меня привели, происходила такая же процедура.
Конвойный идет позади меня и неустанно постукивает ключом по пряжке своего ремня. В некоторых тюрьмах вместо этого пощелкивают языком. На каждом повороте, скрещении коридоров или перед дверью, в которую нам предстоит пройти, он приказывает: «Стой! Лицом к стенке!» – и проверяет, не приближается ли другой конвойный с заключенным. Все это, чтобы заключенные случайно не столкнулись. Ничто не оставлено на волю случая. В тысячах советских тюрем заключенные могут встретиться тогда лишь, когда компетентные органы хотят того или не опасаются. И так – несколько поколений зэков.