Но в то же время мне хотелось помочь моему следователю. Я по глупости воображал, что он доискивается до истины. И я не стал рассказывать ему все эти мелочи. Тогда он сам не выдержал и раскололся:
– Вы французско-польский шпион.
Надо же! На каждую из двух моих национальностей по обвинению! Я был так изумлен, что, несмотря на весь ужас ситуации, чуть не расхохотался ему в лицо. У меня почти прошел страх. Ну как можно обвинять меня в таком злодеянии? Он, наверно, издевается. Все это какая-то дикая шутка… Обзывать меня французским шпионом – меня, еще несколько недель назад рисковавшего жизнью в Испании на службе у Красной армии! Мне, правда, было трудно удержаться от смеха. Ведь такую чудовищную ошибку очень просто исправить. Я попросил его позвонить такому-то и такому-то товарищу, моим начальникам. Но он моими словами не заинтересовался.
– Мы собрали сведения. Вы можете облегчить свое положение только чистосердечным признанием.
Он настаивал, он говорил, что обвиняемые все ведут себя одинаково, пытаются ввести в заблуждение, утаить сведения, настаивают, что их задержали по ошибке. И я не исключение… А я и в самом деле вел себя как другие: я убедился в этом позже, читая сотни воспоминаний политзаключенных. Все отвечали одинаково. И первый вопрос неизменно был: “Знаете ли вы, почему вы здесь оказались?»
После этого первого допроса Жак вернулся в камеру в смятении, которое нетрудно себе вообразить. Он начал понимать, что, хотя ему и кажется, будто он не такой как другие, с ним будут обходиться как со всеми. Прошло несколько дней, пока не вызвали опять букву Р, и вот его опять привели к следователю. Допросы постепенно становились всё тяжелее. Жак продолжал всё отрицать. Его систематически сажали на табурет в углу, заставляли сидеть сомкнув колени, держа руки на коленях и выпрямив спину. Во время допроса следователь приказал ему встать. Он встал, заложив руки за спину.
– Не раскачивайтесь!
Такой допрос называется «конвейер», или «выстойка». Человек оставался на ногах два, пять, восемь, десять, двадцать четыре часа, не сходя с места. Сперва все это не переходило границ. Не то чтобы с каждым разом становилось явно всё хуже и хуже. На одном допросе заставляли стоять, на следующем разрешали сидеть. «В первый раз он обвинял меня в шпионаже, во второй – только в контрреволюционной деятельности. А на третий и четвертый раз начал меня оскорблять. Расхожее русское ругательство звучит так: “* твою мать”. Однако он мне говорил: “* вашу маму”. Мне было смешно, что он вежливо материт меня на “вы”, да еще и упоминает “маму”. Из соседних кабинетов неслись вопли: