Вот я наконец перед дверью своей камеры.
– Стой!
Надзиратель подходит к конвойному, бросает взгляд на карточку и отпирает дверь. От кабинета и до самой камеры я шел руки за спину. Машинально я так и вхожу в дверь. Все оборачиваются ко мне. Какое счастье оказаться «дома», в своей камере! Я валюсь на те пятьдесят сантиметров, что приходятся на меня на общих нарах. Сосед, ни о чем не спрашивая, снимает с меня ботинки и массирует распухшие ноги. Кто-то приносит вчерашнюю баланду. Ее заново приносили при каждой раздаче. Есть не хочется. Разбитый усталостью, я задремываю. Все исчезает.
И вдруг, словно удар дубинкой, раздается моя фамилия. Дверь открывается. Как только она закрылась за мной, надзиратель спрашивает мою фамилию, сверяясь с карточкой. Я отвечаю. Двое других заламывают мне руки за спину и отпустят их тогда только, когда мне надо будет расписаться в канцелярской книге сержанта, а потом заводят в кабинет следователя.
– Признавайся, фашист проклятый, признавайся!
– Мне не в чем признаваться, – твержу я время от времени.
Каждый раз это вызывает у следователя новый приступ ярости. Следователи сменяются через каждые пять-шесть часов. А я стою, руки за спину. Пять дней и шесть ночей подряд. Я не очень-то понимаю, что происходит вокруг. Направленный в глаза сильный электрический свет исчезает. Я иду… А, это меня ведут по коридору… Расписался ли я в канцелярской книге сержанта?.. Открывается дверь… Какое счастье оказаться в своей камере!
За мной снова приходят несколько минут спустя. Но теперь ведут другим путем. Куда? Важно ли, раз не к следователю?.. Меня ведут вниз, в подвал, через какой-то порог. Пустая, голая комната. Несколько темных влажных пятен. Кран и ведро с водой. Прислонившись к стенке – старшина и два солдата. Отирают пот со лба. Старшина глядит в мою карточку и накалывает ее на гвоздь. Там уже много таких карточек. Ничего не говоря, меня начинают бить. Не знаю как, я оказываюсь на бетонном полу. Всё в тумане. Очнувшись, я увидел над собой солдата с пустым ведром в руках. Понимаю: они облили меня водой. Меня поднимают. И опять бьют. Кулаками, сапогами. Прежде чем снова потерять сознание, я успеваю заметить на гимнастерке старшины комсомольский значок: профиль Ленина на красном знамени. Того самого Ленина, что так щедро обещал нам светлое будущее[16].
Не считая этого эпизода, Жак не распространяется о пытках, да и тут повествует о них в душераздирающе отстраненном тоне. «Да, это был первый или второй раз, когда меня пытали. Я упал на пол, а падать на пол крайне неприятно и унизительно, потому что расслабляются сфинктеры. И перед тем как потерять сознание, я увидел комсомольский значок, напомнивший мне о том, что общего между мной и моими мучителями. Потом, много позже, когда я мысленно возвращался к этой сцене, у меня не шли из головы эти молодые крестьяне, осыпавшие меня ударами: как же им должны были промыть мозги, чтобы довести их до избиения невиновных, до надругательств над ними! Вероятно, они прошли какой-то курс обучения, во время которого им “зас*али мозги”, как говорили в ГУЛАГе, и специально готовили их к избиениям “сволочей” и врагов народа. От тюремных и лагерных охранников я знаю, что эти молодые крестьяне были по большей части из солдат, которые после демобилизации предпочитали идти в охранники, лишь бы не возвращаться к себе в колхоз. Так они и оказывались в этих кошмарных местах, где постепенно теряли человеческий облик».