Но пока Жак всё еще был заперт в камере следственной Бутырской тюрьмы. Он в страхе ждал, что охранник снова назовет первую букву его имени. Когда надвигался допрос, каждого из шестидесяти подследственных охватывала паника. «Мы слышали тихий шепот охранника, сменявшийся мертвой тишиной, когда в окошечке показывалось его лицо. Он бормотал букву чуть слышно, так что одному молодому заключенному приходилось повторять ее чуть громче, обернувшись к нам».
Весь этот ритуал администрация тюрьмы соблюдала не просто так. Надзиратель или «тягач» говорил тихим голосом, чтобы никто из другой камеры не мог подслушать разговор и чтобы сидящие в одной камере ничего не узнали о каком-то заключенном, сидящем в другой камере, как было, если бы надзиратель сам назвал его фамилию и при этом ошибся камерой. Заключенным не полагалось ничего знать о своих товарищах по несчастью, сидящих в других камерах. Почему? Потому что это бы помогло им выстроить линию защиты.
Позже, в тюрьме, где находились осужденные, за этим следовали дальнейшие вопросы: «имя, отчество?» «статья?», «срок?», «конец срока?», что помогало надзирателю оценить степень опасности, которую представляет заключенный. Осужденный за непредумышленное убийство считался опаснее простого вора, но менее опасным, чем осужденный за умышленное убийство. Однако самый зачумленный из всех – это, разумеется, политический, «фраер». Добавим, что человек, чей срок заканчивается через несколько месяцев, считался менее опасным, чем тот, кому еще предстояли долгие годы отсидки.
Когда оказывались по ту сторону двери, надзиратель возобновлял опрос и проверял, соответствуют ли ответы тому, что написано в формуляре у него в руках. Два других надзирателя заламывали заключенному руки. Вперед! И заключенный, обмирая от ужаса, шагал между двумя надзирателями и никогда ни о чем не спрашивал, потому что слишком хорошо знал, куда его ведут.
С Жаком такое случалось раз пятнадцать, не больше; его торопливо волокли на допрос в адское подземелье. Он так и не признался в вымышленных преступлениях, как делали другие, но не потому только, что был крепче или удачливей, но еще и потому, что на своей секретной службе он был мелкой сошкой. Его допрашивали не так ожесточенно, как могли бы, потому что весь его отдел уже получил обвинительные заключения и приговоры: «Тот, кого били достаточно долго, непременно в конце концов сдавался». Легко было сломать человека, заставить его сказать всё, что требуется, и донести на лучших друзей. Одни держались дольше, чем другие. Но есть законы человеческой природы, и сопротивляться до бесконечности не может никто.