На протяжении всей истории Советского Союза существительное “законность”, без обязательного прилагательного “социалистическая”, допускалось официально лишь в течение очень короткого времени, после разоблачения культа Сталина. Однако очень скоро законность вновь стала “социалистической”. Так что любое нарушение советской властью ее собственных законов не считалось нарушением “законности”: ведь оно допускалось по указанию партии. А значит, жалобы пострадавших были лишены оснований. Вот и председатель КГБ в речи 1961 года заявил, что хотя “советские законы – самые гуманные в мире, но их человеколюбие должно распространяться лишь на честных тружеников, а в отношении ‹…› элементов ‹…› законы должны быть суровы, ибо ‹…› это наш внутренний враг”»[18].
И все же человечность не вполне была изгнана из камеры подследственных, в которой Жак в промежутке между двумя допросами проходил тюремную науку, мучительно ожидая конца следствия. «К пяти часам утра меня отводили в камеру, где я теоретически мог поесть вчерашнего холодного супа. Я не ел – слишком был удручен, слишком потрясен. Я ложился на пол. Сокамерники собирались вокруг меня, снимали с меня башмаки, массировали мне ноги. Всегда находился кто-то, у кого было немного денег, и он покупал сахар в ларьке; чтобы мне стало легче, мне давали кусок сахару. Из солидарности. На свое счастье, я не очень страдал, в отличие от некоторых из моих товарищей по заключению, у которых ноги покрывались язвами, так что охранникам приходилось волоком волочь их в камеры. Больше всего страдали обычно те, кто на воле занимал важные должности. Некоторые ломались очень быстро. Они до сих пор стоят у меня перед глазами, те, кто не выдержал, – студент, лейтенант, доктор, капитан…».
Жак, даром что иностранец, явно не подвергся остракизму в этот первый период, когда почти всеми его сокамерниками еще больше, чем страх, владели оторопь, чувство, что их безжалостно провели, тяжелейшее разочарование, стыд за своих. «Помню искаженное, измученное лицо Карлика, моего сокамерника, которого нещадно истерзал его следователь. Вернувшись с какого-то допроса, он кивнул на своих соотечественников и заметил, что мне, Жаку-французу, всё же легче это сносить, ведь это не моя страна».
Замечание Карлика или другого подследственного окажется той первой песчинкой, которая отложится в сознании Жака, готовя эволюцию, позволившую ему выжить и сопротивляться. Он еще, пожалуй, оставался правоверным коммунистом, но советским человеком не был. И это внутреннее размежевание постепенно приведет его к новому осознанию своей национальной и культурной принадлежности. Он не поддастся отчаянию, потому что он – Жак, француз, он будет бороться за то, чтобы вырваться на свободу и вернуться к себе домой, потому что он очень быстро становится Жаком-французом. Когда исчез весь смысл его жизни, он приник к Леонтине, маме-француженке, и она поддержала его, защитила, вдохнула в него боевой дух. Образ матери, память о ней мало-помалу вытеснили из его сознания веру в коммунизм и сопутствовали ему сперва двадцать лет, пока он оставался в когтях у НКВД-КГБ, а потом до самого возвращения во Францию, что случилось в 1985 году, спустя сорок восемь лет после Большого террора.