Но оставался наиболее щекотливый вопрос, касавшийся похода к местам оправки. Вся энергия начальства направлена была на то, как бы помешать заключенным общаться посредством уборной. «В какой-нибудь день, например, начальник придумывал план, как “сбить с толку противника”: первой на оправку выводилась камера 74, а за ней не 75-я или 73-я, а 60-я, чтобы заключенные не могли рассчитать, когда придет их очередь, и каким-нибудь чудом оставить друг другу записки в уборной. Сколько забот, сколько маневров, чтобы затруднить сообщение и замести следы!»
И заключенные ждали, когда изощренные фантазии мелкого начальства позволят им посетить уборную и худо-бедно облегчиться.
В этом месте, где можно было поплескать себе в лицо водой, что считалось умыванием, Жак понял наконец, почему его сокамерники заправляли брюки в носки. «Брюки в те времена были довольно широкие, и когда вы умывались, их забрызгивала вода. Чтобы не ходить с мокрыми штанинами, их заправляли в носки, и вода попадала на обувь. Таким образом я загубил мои элегантные замшевые ботинки.
Раз в десять дней нас водили в душевую, там нас ждал охранник в сером халате поверх формы, исполнявший роль цирюльника. Для бритья у него была машинка, поэтому все выглядели небритыми. Поскольку мы были подследственными, а не осужденными (пока!), то имели право носить гражданскую одежду и не брить головы. Официально, пока нас не осудили, мы не обязаны были ходить обритыми. И если долго оставались под следствием, как, например, я, то обрастали косматой гривой волос.
И тут мы оказывались перед дилеммой. Волосы символизировали свободу, и почти никто не хотел их лишиться. Если обратиться к парикмахеру, он или побреет наголо, или вообще ничего не станет делать. Но выход был найден. Поскольку экспедиции на оправку дважды в день были довольно продолжительными – на каждую из шестидесяти камер имелось только десять очков, – обросшие волосами узники, справив нужду, заходили в уголок, невидимый в окошко, и подпаливали друг другу волосы с помощью спичек. Помню одного бывшего коминтерновца, который достиг в этом деле артистизма. Для этого пользовались расческами, если они были из несгораемых материалов. Действовали крайне осторожно, тем не менее случались несчастные случаи. Однако мы упорно держались за наши химеры, за волосы свободных людей, словно и не догадывались, что на нас надвигалось.
Я с нетерпением ждал вывода на оправку: это было единственное место, где можно было вдохнуть глоток свежего воздуха. Форточка не закрывалась, разница с набитой камерой была огромная. А мы ведь жили в пространстве шесть на одиннадцать метров; до ста двадцати человек каждый день ели русский черный хлеб, от которого в кишечнике скапливались и вырывались на волю газы. Это был очень тяжелый хлеб, вязкий, как глина, от его воздействия было не избавиться никакими силами. К тому же разрешалось курить, а русские дымят как паровоз, так что дышать в камере было нечем. А в отхожее место с его всегда открытыми окнами проникало немного свежего воздуха – какое блаженство!»