В огромном-огромном холодном космосе летит в бесконечном черном пространстве освещенная огнями комната, пойманная в сети чужого острова, другой культуры. И в этой комнате мы, нелепые, без корней, без роду и племени, на иностранном языке и на чужом празднике стругаем незнакомые традиции пастернаком и брюссельской капустой. И смеемся так, и обнимаемся так, будто не замечаем, какие мы неидеальные, срывающиеся, неправильные, как будто у нас есть все время этого мира, как будто мы друг у друга взаправду есть.
Ночью приходят слова, совершенно вопреки императиву «лечь спать». Императиву «надо себя беречь», императиву «вот ты себе обещала полежать в ванной и срочно полюбить себя с животворящими баночками, а сама опять», уязвленному «а что хочу, то и делаю, отвяньте», въедливому «это все комплексы, компенсация и нездоровые отношения с собой», ответственному «ты нужна своей семье здоровой и красивой», задорному «а кто не пьет?! Нет, ты назови! Я жду», просительному «ну с понедельника уж точно восемь часов сна, зарядка и утренние страницы».
А страницы все такие же ночные, жизнь все такая же неправильная, и беззвездное светлеющее небо по-прежнему укоризненно.
В лицо свистят ветром будни и выходные, сливаясь в мельтешащую череду. На этой скорости не успеваешь вглядеться, вчувствоваться, вглотнуться. Лица пролетают, не трогая души, как комиксы. Эта – фитоняшка, этот – явно дитя доминантной мамы, а эта – талантливая и немножко экзальтированная; вот у этой очевидно проблемы в личной жизни, этот – крутой профи, и сразу кажется, что у него все в жизни крутое, даже туалетная бумага. И я, и мы тоже кому-то комикс, и по нам скользят взглядом, как по поверхности, не вглядываясь в глубину.
Мы упрощаем до двухмерного и черно-белого, и нельзя по-другому, просто не справимся из-за объема, запутаемся в сложностях и мелочах.
А иногда ночью, в то странное время, когда комиксы спят, приходят Слова. Они останавливают поверхностность, позволяют вглядеться, вчувствоваться, вглотнуться. Случайный человек, какой-нибудь таксист-мигрант, – уже не говорящая картинка на пять минут моего времени и памяти. Вдруг видишь его целиком, мальчиком, ребенком, взрослым, – ведь у него тоже были все эти годы, ссоры с родителями и друзьями, футбол на пыльной площадке, как билось сердце, когда она, какая-то, сколько-то лет назад взглянула мельком и улыбнулась. Думаешь, а вот как он сейчас приходит от своего такси домой? Может быть, думает, ругнуться ли на жену за брошенную грязную тарелку или вспомнить ее прядь с сединой, как она держала на руках их мальчика, и не забыть ли об этой тарелке, черт с ней. Или заходит и глядит на закрученные ресницы спящего ребенка и чувствует то же, что я чувствую, глядя на сомкнутые ресницы моего. И еще миллион и миллиард частиц этого огромного космоса внутри него, то, что он чувствует, когда смотрит на беззвездное английское небо, может быть он тоже скучает по маме или думает, что, ну как же можно справиться с этой непрощающей обязательной жизнью, и сомневается в своем лице в зеркале, и ведет старый Opel-такси ночью, и маленький мальчик в нем думает, для этого ли я родился? И это – все? Вспоминает горячий песок под ногами в детстве, растоптанные сандалии, как звали к ночи домой, запах подушки, своего мишку, выбоинки на парте в школе, как взрослые болтают и как пахнет ужином, и думает: где это всё? Где оно всё во мне?