Лицо Юлии сделалось бледным. На плече алела кровь. На губах её появилась пена. Видно, что рана Фолиной была серьёзной, не пустячной.
– Ты ранена? – с ужасом спросил Павел.– Ранена?
– Чепуха, Пашенька,– ответила Юлия,– шашкой царапнуло. Какая разница теперь? Один исход.
Юлия потеряла сознание. Павел разорвал на ней гимнастёрку. Рана была глубокой, но, как ему показалось, не опасной.
Не задумываясь, Афанасий, сняв с себя рубаху, протянул её Плотову.
– На, вот, Паша! – сказал он,– моя, вишь, рубаха уцелела как-то. Не то, что твоя. У меня она не простая, а полотняная. Разорви! И потуже замотай. Полотно кровь останавливает. Краем глаза вижу, что рана зарубцуется, заживёт. Не опасна, но глубока. Это факт.
– Что заживёт?! Ты рехнулся, Афоня? – заскулил Трифон.– Нас скоро всех расстреляют! В земле, что ли, заживёт?
– А вам, господин Афанасий, самому, что ли, рубаха не нужна? – удивился Рында.– Ведь не так уж и тепло.
– Если бы, ты, мелкий бес, знал, что такое русская душ а, то кое-что бы понял,– ответил Буров.– А так… Что тут с тобой рассуждать. Нечистая сила, да ещё какая-то, не наша. Видать, американская. Я сразу тебя понял, мерзкое создание.
– Сам ты, нечистая сила! – огрызнулся Рында. – Вечный валенок! Тебе никогда уже не увидать Соединённых Штатов!
Возражать Буров не стал. В принципе, он согласен с этим мелким бесом: Америку ему не дано увидеть. Но так ведь не имелось у него и не наблюдается такого желания – её видеть. Только ведь дурачок живёт идиотской мечтой, что-то там увидеть на чужой земле и от восторга… подохнуть. Не люди, а мхи-лишайники какие-то.
– Братское спасибо, Афанасий, за рубаху,– сказал с благодарностью Павел.– Бог добра не забудет и на том свете. Я сейчас тебе свою гимнастёрку отдам.
– Ты, что, Паша? Мне и голопузому жарко. Крест Господний на шее греет. Да ведь я ж тебе говорю, Паша, что не имеется на тебе ни гимнастёрки, ни рубахи, с улыбкой констатировал Афанасий. – Одни лоскуты на теле висят. Как будто тебя кошки разные царапали.
– Не так же тепло Афоня, – заметил Плотов. – Такое вот лето.
– Да ежели мне зябко будет, то с Михаила рубаху сниму, – пояснил Буров. – Ему теперь всё одно. Он преставился, мертвый, значит, смирился, получается, с этим миром и в другой отправился. Упокой его душу Господь. Славный был человек и отважный анархист.
Впрочем, кто славный, а кто и не совсем, пусть, на самом деле, Всевышний решает. Он ведь явно не тех обожает, кто в церквях да молельных домах свои порядки устанавливает, а ближе к униженным, оскорблённым и обездоленным людям. Кому, как не им жить-то в раю. А всё есть в беспредельном и вечном Мироздании. Вот поэтому очень многим нельзя уходить из земной жизни, потому что там, на суде божьем, и после него ничего уже хорошего их не ждёт… Ничего и никому там не списывается. Так вот объяснил всем присутствующим Афанасий.