Как бы то ни было, но перевод меня в театр художником, спас меня, и дал возможность познакомиться не только с блатными сидельцами и идейными политзаключенными, но и окунуться в чертоги Мельпомены и приобщиться к великому и прекрасному искусству театра.
Не буду подробно описывать будни каторжанина, скажу только, что человек ко всему привыкает, и я привык и дотянул бы свои семь лет, если бы не началась война.
В конце весны сорок второго года, среди каторжан пошли разговоры о том, что свой срок, можно не отбывать, а пойти на фронт, и там кровью искупить свою вину, честно воюя за свою Родину.
Много пересудов было на эту тему. Политические, как и блатные, разделились на два лагеря. На тех, кто хоть сейчас готов был идти в бой и на тех, кому это было либо «за падло», либо неприемлемо из-за ненависти к существующему строю. Уже тогда было понятно, что добром это противостояние не кончиться.
Мне было двадцать лет. Да, я был зол на Советскую власть, но злость эта, концентрировалась, почему-то, на конкретной личности, а именно на этом хитром и алчном НКВДшнике, по фамилии Рудь.
По сути своей, я не был антисоветчиком и кулацким выкормышем. Да, я видел перегибы и несправедливость. Но время все лечит. И к тому же я был комсомольцем.
В сорок втором, еще до того, как вышел указ Сталина, о штрафных подразделениях, я не задумываясь, записался добровольцем в штрафную роту 42-й армии Ленинградского фронта. Это было, если можно так выразиться, экспериментальное штрафное подразделение. Необходимость создания его была вызвана тяжелым положением, сложившимся в тот период, на позициях сорок второй армии.
Добровольцами нас записалось двести пятьдесят человек, но сто сидельцев не прошли по разным причинам. Кто по здоровью, кто по возрасту, а кто и по статье, по которой отбывал срок.
– Пожалуй, на сегодня закончим. Я немного устал, да и тебе, Никита, еще добираться домой, – посетовал Махно.
Я не возражал.