К удивлению Лапьера Куаньяр вскоре снова принял местного священника отца Фуке, скромно просившего оставить в покое их маленькую церковь и позволить продолжать службы.
Предшественник Куаньяра Андрэ Мэнье, ультра-левый эбертист, яростно проводил политику дехристианизации, поэтому все были крайне удивлены результатам этого визита: отец Фуке не был брошен в тюрьму и отдан под трибунал, более того, его просьба была удовлетворена.
Норбер знал, какое огромное моральное влияние имеет этот добрый и мягкий в личном общении, но несгибаемый в своей вере старик на местных жителей и решил поступить тоньше и умнее, чем Мэнье, привлечь его к сотрудничеству.
– Церковь не тронут, службы разрешат, но, … – он выразительно сузил тёмные глаза, – если здешние священники забудут свои духовные обязанности и вместо «Отче наш» затянут «Боже, храни короля» и « смерть Республике», вздумают призывать крестьян к «священной войне» с Революцией, обещаю, Майенн станет второй Вандеей и в жёсткости подавления мятежа мы не уступим, ни Карье, ни Колло!
Губы Норбера при этом невольно дёрнулись, он выглядел свирепым, но в это время думал совсем о другом, о том, что ухитрился привести весьма скверное сравнение, он не чувствовал в себе общности с обоими неадекватными героями и их методами…
А отец Фуке, скромный, пожилой человек вдруг неожиданно для самого себя рискнул сделать заявление делегату революционного правительства. Он робко заговорил о том, что не всё можно решить с помощью крутых мер, говорил, что всю жизнь прожил в этих краях, и хорошо знает здешних людей и их настроения.
– Молодые люди, те, кого вы зовете шуанами, это главным образом обычные крестьяне, напуганные и разозлённые крутыми мерами вашего предшественника. Они сложат оружие, если увидят в вас естественного защитника, а не карающую страшную силу. Вся их злоба от страха. Мне кажется, среди них не так много убеждённых роялистов и уверяю вас, Майенн не Вандея и не Бретань, не Прованс или Лангедок.. Но запугивают Парижем и подбивают их, чтобы превратить в пушечное мясо для своих целей, настоящие фанатики, озлобленные и непримиримые. Ни чувства христианина, ни человеческая совесть не позволяют одобрять Шаретта, д, Эспаньяка, Пюизе, Гуж ле Брюана, они и их люди палачи по призванию. Общеизвестно, что перемещения их отрядов по западным департаментам отмечены цепью преступлений извращённой жестокости, им мало просто убивать…им непременно надо мучить…
И помолчав, с удивлением видя, что его слушают, продолжил:
– Я читал ваши обращения к местным жителям, ваши декреты и… даже невзирая на сентябрьские процессы считаю, что по-своему вы недурной человек и вам не нужна жестокость ради жестокости, вам нужен только порядок и мир, а вашей цели можно добиться иначе.., я сам готов помочь, – и вдруг разом опомнился, – Господи, подвел меня мой старый язык.. влез не в свои дела. А хотел всего лишь ходатайствовать о неприкосновенности своей старой церкви…, – и спокойно поднял на Куаньяра смиренно-обреченный взгляд готового к смерти человека: