И хотя совсем недавно Соня считала точно так же, но отчего‑то на слова Эмиля она разозлилась.
«Нет, права была маменька, нельзя прислуге большую волю давать, – подумала про себя княжна. – Вишь, как он рассуждает: и про теперешних аристократов, и про прежних. Что бы он понимал! И всё потому, что пусть и небольшую, а власть почувствовал…»
Наверное, в аристократах неистребимо желание от простого люда отгородиться, провозгласить себя носителями другой крови. Насчет голубого её цвета это, конечно же, шутка, Соня точно знает, что у неё кровь такая же красная, как у всего остального человечества. Но вот не избежала же, и она соблазна провозгласить себя по всему отличной от простолюдинов.
А насчёт характера Эмиля… Так ли уж права Агриппина, будто он, завидев золото, его не возжелает?
Деньги Флоримона он, может, и не трогал, боялся, а кого ему теперь бояться? Одна Агриппина чего стоит. Уж он‑то, в постели с новоявленной маркизой лёжа, небось изучил её вдоль и поперёк. И какая она после этого для него госпожа? Чего, скажите на милость, ему бояться ту, которой он вертит как хочет?
Нет, допускать его к тайне золота не стоит. Сердце чувствует, не стоит!
А Патрик… Да, он остался с Соней. А вдруг причина этого – всего лишь очередное распоряжение Иоланды де Полиньяк, подруги королевы Франции, герцогини, неведомо как держащей в руках такого на первый взгляд независимого человека, как этот якобы гвардеец.
С тех пор как Соня узнала о том, что в каждом государстве имеются персоны, которые собирают сведения о важных людях своей страны или иностранных государственных сановниках – и даже самих монархах! – она стала с особым вниманием смотреть вокруг. Правда, русская княжна вряд ли представляла собой какую‑нибудь ценность для герцогини, но… а вдруг та думала использовать Соню ещё в каких‑то своих планах? Да хотя бы послать княжну в тот же Петербург. Известно ведь, Екатерина Великая к французам с подозрением относится, не очень их своим расположением жалует, ежели, конечно, не считать Вольтера, а к своей подданной отнесётся без предубеждения…
Нет, пожалуй, здесь Соня уже хватила через край. Если её в первый раз использовали, что называется, втемную, то и теперь не станут что‑то важное доверять.
Как бы то ни было, сейчас пришла пора ей самой о себе позаботиться. Даром, что ли, тащилась она за тысячу верст в чужую страну? Или чтобы добывать сведения для приближенных французского двора?
По большому счету, ей вообще всё равно, что с ним станет, с этим двором. И не потому, что Соня – женщина жестокая или равнодушная, а потому, что не умеет мыслить, как государственный деятель. Франция для неё – не весь французский народ, а покойный маркиз Антуан, мадам Фаншон, Жозеф Фуше…