После сцены накануне её отъезда в Париж, оставшись с глазу на глаз со своими мыслями, она сильно покраснела, вспомнив прощанье с Гуго, вспомнив, как у неё, под влиянием позднего часа и веяния молодости, вырвалось почти признание, потому что разве не признанием был отмеченный ногтем стих из Конелева Сида?
Как! она, Орфиза де-Монлюсон, герцогиня де-Авранш, покорена каким-то дворянчиком из из Гаскони! Она, которой поклонялась вельможи, бывшие украшением двора, в одно мгновенье связала себя с мальчиком, у которого только и было за душой, что плащ да шпага! гордость её возмущалась и, сердясь на самое себя, она давала себе слово наказывать дерзкого, осмелившегося нарушить покой её. Но если он и выйдет победителем из указанной ею борьбы, – он сам еще не знает, какими усилиями, какими жертвами придётся ему заплатить за свою победу.
С первых же дней, Орфиза доказала Гуго, какая перемена произошла в её планах. Она приняла его, как первого встречного, почти как незнакомого.
Затерянный в толпе посетителей, спешивших поклониться всеобщему идолу, Гуго почти каждый раз встречал и графа де-Шиври в отеле Авранш; но, продолжал осыпать его всякими любезностями, тем не менее граф Цезарь, носившийся в вихре увеселений и интриг, относился к нему, как вельможа к мелкому дворянину. Но у Гуго было другое на уме и он не обращал внимания на такие мелочи.
Взобравшись на третий этаж невзрачной гостиницы, где Кадур нанял ему квартиру, он предавался угрюмым размышлениям и печальным заботам, которые легко могли бы отразиться и на его расположении духа, если б у него не было хорошего запаса молодости и веселости, которого ничто не могло одолеть.
Орфиза, казалось, совсем забыла разговор с ним накануне отъезда из Мельера, и как будто бы мало было одного уже этого разочарования, причины которого он никак понять не мог, – еще и жалкая мина Коклико, состоявшего у него в должности казначея, окончательно представляла ему все на свете в самом мрачном виде.
Каждый раз, как Гуго спрашивал у него денег для какой-нибудь из тех издержек, которые у молодых людей всегда бывают самыми необходимыми, бедный малый встряхивал кошелек как-то особенно и нагонял на Гуго самые грустные размышления, из туго набитого, каким этот кошелек был еще недавно, он делался легким и жидким, а у Гуго было всегда множество предлогов запускать в него руку, так что очень скоро он и совсем должен был истощиться.
– Граф, – сказал ему как-то утром Коклико, – наши дела дольше не могут идти таким образом: мы стягиваем себе пояса от голода, а вы всё расширяете свои карманы; я сберегаю какой-нибудь экю в три ливра, а вы берете напротив луидор в двадцать четыре франка. Мое казначейство теряет голову…