– Что это, вы меня позвали любоваться этими булавками? – спросила принцесса, протягивая руку, чтоб взять одну из булавок, сверкавших в хрустальной чаше.
Графиня схватила ее за руку и сказала:
– Эти булавки убивают… берегитесь!
– Что это за шутка? – продолжала принцесса, пораженная однако же свирепым выражением лица и сжатых губ Олимпии.
– Хотите доказательств? – вскричала последняя. – Это будет и коротко, и нетрудно; будет стоить только жизни вот этому попугаю.
И пальцем она указала на прекрасного, белоснежного попугая с золотым хохолком, болтавшегося на насесте.
Потом, улыбаясь и взяв в одну руку из чаши конфетку, а в другую – золотую булавку, она позвала птицу. Приученный есть сладости из рук графини, попугай прыгнул на стол и с жадностью вытянул шею. Между тем как он брал лапой конфетку и подносил ее в рот, Олимпия нежно гладила его по гладким перьям и слегка уколола ему шею концом спрятанной в руке булавки.
– Вот посмотрите теперь, что будет! – сказала она Леоноре.
Попугай даже не вздрогнул; ни одна капля крови не оросила его белых перьев. Его рубиновые глаза блестели по прежнему, а крепким клювом он ломал на мелкие кусочки полученную конфету и глотал их с наслаждением. Прошло две, три минуты. Вдруг он весь вздрогнул, ступил один шаг, раскрыл крылья, упал и не двинулся.
– Посмотрите, – продолжала Олимпия, толкая бедного попугая к принцессе: – он мертв!
Леонора подняла теплое еще тельце; голова и лапки висели без движения.
– Ах! это ужасно! – воскликнула она.
– Совсем нет – это полезно. Когда вы вошли, я думала, какие услуги могут оказать эти хорошенькие булавки? они разом и украшение, и оружие. Ничто не может изменить тонкого яда, прилипшего к их острию, ни время, ни сырость: он всегда верен и всегда надежен.
Принцесса взяла булавки и смотрела на них с любопытством и со страхом.
– Не все смертельны, как та, которую я сейчас пробовала над попугаем, – прибавила графиня де Суассон. – Золотые убивают, а серебряные только усыпляют. Одни поражают верней шпаги и не оставляя следа; другие производят летаргический сон, от которого ничто не может разбудить, ни движенье, ни шум: жизнь будто приостановлена на долгие часы.
Она взглянула на принцессу и спросила с полуулыбкой:
– Не хотите ли этих булавок?
– Я? зачем?
– Кто знает?… Мало ли что может случиться?… Может быть, когда-нибудь они вам и пригодятся. Вот они; возьмите! у какой женщины не бывает проклятых часов, когда она хотела бы призвать на помощь забвение!
– Вы, может быть и правы…. Если я попрошу у вас две булавки, вы мне дадите?