Он осушил стакан и налил опять:
– За твое здоровье, любезный граф; нельзя знать, что случится… Если ты умрешь… я ничего не пожалею, чтоб утешить твою богиню…
– Спасибо, – сказал Гуго, – какой же ты добрый!
Темно-гнедого в тот же вечер привели в Тестеру. Его маленькие копыта оставляли едва заметный след на песке. У него была гибкость кошки и легкость птицы. Агриппа вертелся вокруг него в восторге от безупречных статей животного; но когда ему сказали, для чего назначается этот чудесный конь, он изменился в лице.
– Боже милостивый! и зачем это я сказал вам, что вы влюблены! – вскричал он. – Да что она, совсем полоумная, что ли, эта Брискетта?…
– Нет, мой друг, но она прехорошенькая.
Коклико и Кадур тоже узнали, в чем дело. Коклико нашел, что это безумие, а Кадур – что это очень простая вещь.
– А если он убьется! – сказал Коклико.
– Двух смертей не бывает, – возразил араб.
Однако же решено было ничего не говорить графине де Монтестрюк.
* * *
Расставшись с Гуго у самых городских ворот, Брискетта была в восторге. Её влюбленный был настоящий рыцарь и притом молоденький, как паж. Уже не в первый раз говорили Брискетте о любви. Много дворян ходили в лавку к её отцу, который был первым оружейником в городе, и она часто слышала эти сладкие речи; но никто еще доселе не казался ей таким привлекательным, как Гуго. Все, что он ни говорил ей, дышало какой-то новой прелестью.
– А впрочем, говорила она себе в раздумье, все это почти всегда одно и то же!
Такая опытность могла бы показаться странною в такой молоденькой девочке, но хроника гласила, что Брискетта не без удовольствия слушала уже речи одного господина, у которого был замок с высокими башнями в окрестностях Миранды, и кроме того, не раз видели, как вокруг лавки оружейника, в такие часы, когда она бывала заперта, бродил португальский господчик, будто бы поджидая, чтобы показался свет за окном маленького балкона. От этого-то самого, прибавляла хроника, Брискетта и не выходила замуж, несмотря на хорошенькое личико и на собранные отцом деньги.
Мысль, что такой красавец, да еще и граф, сделает такую безумную выходку, и для неё одной, – приводила ее просто в восторг. Она думала, как станут сердиться прекрасные дамы и ревновать её подруги. На устах её так и летали веселые песни. Когда она шла по улице, легкая, проворная, разряженная в пух, то её походка, живой взгляд, светлая улыбка так и говорили, казалось:
– Никого во всем Оше так не обожают, как меня!
Однако она вздрагивала каждый раз, когда вспоминала, какой опасности подвергается граф де Монтестрюк из любви к ней. Что, если он в самом деле убьется в этой безумной попытке? Накануне назначенного дня она пошла к Пустерлям и остановилась на вершине самой большой. Взглянув на эту кручу, падавшую с вершин города к берегу Жера, будто каменная лестница, она вздрогнула. Разве оттого только, что она ни разу не видела этой кручи, она и могла потребовать, чтобы Гуго спустился с ней верхом. Где же тут лошади поставить ногу на этом обрыве, усеянном еще гладкими, будто отполированными голышами? Наверное, тут всякий сломит себе шею. Рассказ об испанце очевидно – басня. Дрожа, она прошла вдоль домов, высокие стены которых еще больше омрачали эту глубокую улицу, показываемую всем приезжим, как один из предметов любопытства в Оше; внизу протекала река.