— Так, может, он знамя с собой унес? — высказала предположение Ильина.
— Не должно быть. У него времени не было. Да и тяжело нести. Я ему и сейф — забыла сказать — дала. В нем акт о вечном пользовании землей и списки колхозников.
Архипов отошел к росшей у дома березе, прислонился к ее ребристому стволу.
— А что стало с раненым? — спросил Веточкин.
— Фашисты ночь побыли и утром ушли. А через два дня в деревню большая часть наша вошла. Из окружения выходили. Они и забрали раненого.
— И вы ни имен не знаете?..
— Ничего, — устало закончила бабка Аринушка. — Не знаю, дошел тот боец до своих друзей или…
— Не дошел, — послышался голос от березы. Внятный, спокойный, тихий. — Не дошел, Аринушка, до Сашки и Алика. Немцы кругом были. Трое суток один до своих добирался.
В наступившей тишине в барабанных перепонках отдавались шаги Николая Филипповича, подходившего к бабке Аринушке.
— Спасибо, мать, — обнял он поднявшуюся из-за стола старушку. — А могли ведь так просидеть и не узнать, не расскажи про знамя. Ты даже не представляешь, Аринушка, о скольких судьбах сейчас узнаем, сколько новых славных имен выбьем на братской могиле.
Максименко подошел к Николаю Филипповичу.
— Раненый — мой дед?
— Он, Олежка.
— Вы сможете?..
Вопрос остался без ответа.
— Покажи, Аринушка, где у вас конюшня.
— Мне не верится, сынок, — тихо сказала бабка Аринушка. — Это не сон? Ты на себя не похож.
— Да и ты без косы иначе смотришься.
Оба тихо засмеялись.
— Я за дедом?! — Олег Викторович вопросительно посмотрел на Архипова.
— Подожди. Хочу на месте убедиться. Вдруг совпадение. Хотя нет, невозможно, — успокаивал он себя. — Но все-таки обожди.
— Хорошо.
Аринушка с Николаем Филипповичем впереди, остальные за ними направились к околице.
Около остатков фундамента бабка Аринушка остановилась.
— Здесь была.
— А кузница?
— Пойдем.
Они прошли к другому краю фундамента, отошли от него метров на двадцать.
Николай Филиппович всегда считал — да что там считал, был упорен: стоит попасть и он сразу узнает место, что снилось ночами чаще, чем любой эпизод той кровавой войны. А вот попал и растерялся. И не дает ли осечки память, что четыре шага в сторону кузницы?
Перед взором встали стены конюшни, выросла прокопченная кузница. Пошел. Стены — а с ними и уверенность — рухнули. Вытер рукавом вспотевший лоб, сунул под язык еще таблетку, протянутую Ольгой Александровной. Приложил руку к левой половине груди, стараясь унять частые толчки сердца. В поле зрения попали взволнованные лица. Понял: надо успокоиться. Легко сказать! В этих четырех шагах все: память, долг, честь. Сел прямо на траву. От молчаливого, но явного сопереживания окружающих стало легче.