Но на самом деле, – упрямо подумал Эрик – всё равно те кривые картинки – лучшее, что я сделал за всю свою жизнь. Никакие умения не помогут снова стать пылким наивным балбесом, каким был тогда. Художник, – думал он с беспощадной похмельной ясностью, – должен быть не исполнительным, а вдохновенным. Вот тогда его рукой отворяются небеса.
Шёл, оглядываясь по сторонам, потому что ночной город, освещённый пёстрыми огнями витрин, тёплыми жёлтыми фонарями, ледяными лучами прожекторов, направленных на храмовые купола и кресты, казался ему сейчас работой вот такого счастливца, способного отворять небеса. Представлял, как нарисовал бы всё это лет двадцать назад; сейчас-то не стал бы и браться. Потому что, во‐первых, работы по горло, до конца года надо закончить заказ. Во-вторых, чтобы в наше время, на полном серьёзе рисовать городские пейзажи, это надо умом повредиться, лично я, – думал Эрик, – пас. А в‐третьих, даже если бы взялся, ни хрена у меня не получится. Без вдохновения никакое умение не поможет. Без вдохновения хрен тебе настоящее мастерство.
Может показаться, его мысли были печальными, но это совершенно не так. Эрик даже отчасти радовался, что так ясно всё про себя понимает. Что до такой степени честный и не дурак.
Но если бы всё-таки взялся, – говорил себе Эрик, – я бы нарисовал этот город в тумане, густом, как первозданная каша, из которой можно слепить, что хочешь, а можно оставить так. Чтобы вместо домов и храмов – только смутные очертания, свет фонарей, как расплывшиеся мокрые кляксы, прожекторы брызгают искрами, как фонтаны. Этому городу очень пошёл бы туман!
А ещё лучше, – осенило его, – нарисовать, как туман надвигается, медленно поднимается снизу. Например от реки – здесь же где-то слева река? Ай, да неважно, факт, что у меня туман надвигался бы слева, чтобы ярко освещённая часть улицы в нём утонула, а тёмная половина осталась, как есть. И костёл, который вдали, двуглавый, мой туман разделил бы неровно, по диагонали, но приблизительно пополам.
Так увлёкся, что даже остановился. Стоял, крутил головой во все стороны, представлял, какая могла бы получиться картина. Так отчётливо видел её перед внутренним взором, что уже не обязательно рисовать. То есть рисовать ни при каком раскладе не стал бы – поздно, этот поезд ушёл. Но всё равно хорошо, что так ясно представил несбывшуюся картину. Как будто ненадолго вернулся туда, в тогда, к тому смешному балбесу, который сейчас бы с места не сдвинулся, пока хоть как-то – пастовой ручкой в блокноте, веткой по мокрой земле, пальцем на запотевшем стекле, водой из лужи по сухому асфальту – не нарисовал бы наполовину растворённый туманом храм.