завяз по самые уши.
Эллеке дернулся, словно наступил на оголенный провод.
– И ты продолжишь? – он почти визжал. – Дальше вбивать себя в дерьмо? На самого себя тебе тоже похуй, как на всех? Как же я устал от твоих загулов, вранья, цинизма, оправданий! Я настоящий кретин, если пытаюсь спасти того, кто сам же рад загнуться! Ничего не пытаешься изменить к лучшему, лишь делаешь так, чтобы стало еще хуже! Ну, давай, корми собой своих пиявок, выращивай сорняки в собственных мозгах. Я больше не буду тебя жалеть!
Эллеке задохнулся, затих. На его щеках горели красные пятна. Я всматривался в его лицо, изнемогая, почти умирая от обожания. Это было предельно приятно и невыносимо больно. И я подумал: как смогу я жить без него? Просыпаться по утрам, зная, что не увижу его больше, и проживать этот день до конца? В разлуке с ним меня грызли тоска и тревога. Но и рядом с ним мне не было покоя. Он не знал, что я жарился меж двух огней: желанием никогда не уходить и желанием никогда не возвращаться. Что я часто не могу уснуть, даже если очень хочу, и мне смертельно надоели мерзости, что являются мне, стоит закрыть глаза, – навязчиво, из ночи в ночь. Что я совсем запутался, уже не знаю, где пол и где потолок, а мне пытаются толковать про правильно-неправильно, и что моя голова полна чужих мыслей, и неизвестно, куда пропали мои. Что когда-то я совсем с собой рассорился и навсегда ушел от себя, а теперь не могу отыскать. Что я хотел бы найти твердую почву, но подо мной только дрожащая, проваливающаяся поверхность. Что мне уже невозможно жить с такой ненавистью, но с такой любовью – тем более. Что я хотел бы быть им, думать, как он, выглядеть, как он, любить свободно, как он. Курить под настроение две сигареты в неделю, а не две пачки в день, хотя сигареты уже из ушей лезут, и, начиная пить, не нажираться каждый раз в лёжку. Но я оставался собой, и мне в себе было так же уютно, как хомячку в кофемолке.
– Я – это я. Ты – это ты. Ты не можешь указывать, что мне нужно делать и что я могу делать, потому что ты не был в моей шкуре. Ты даже не знаешь, кто я.
– А ты пытался объяснить мне? Ну же, если я не в состоянии врубиться сам, ты мне скажи: кто ты есть? Что ты чувствуешь?
Он вырывал из меня ответы, но у меня их не было.
– Никто, ничего, – мне хотелось бы бежать прочь, безостановочно и безвозвратно.
И он почувствовал. Слабо улыбающийся, он казался мне совершенно беззащитным, и я боялся шелохнуться, сказать хотя бы слово и этим ранить его еще больше.
– Хорошо, хорошо… – прошептал Эллеке. – Тогда не делай ничего. Только отдай мне себя. Моих сил хватит на нас обоих. Я говорил с мамой… Она обещала, что бросит его. Я уверен, она сможет принять наши отношения. Ей придется. Нам недолго осталось здесь мучиться. Мы уедем, и я заберу тебя с нами. Разве это будет не здорово?