Уже на следующий день Захар Кочет, разглядывая картины в тяжелых багетах, бродит по обширному обставленному антиквариатом офису в одном из особнячков в Замоскворечье. Старец в элегантном костюме от-кутюр, выхоленный и благостный, с подкрашенной сединой, по-американски задрав ноги в сияющих башмаках на стол из карельской березы, курит зеленоватую и тонкую филиппинскую сигару.
— Хватит тебе принюхиваться-то, — замечает Максимыч. — Со встречей надо отметиться. Садись!
Кочет опускается в недра громадного кожаного кресла. Старец жмет кнопку. Бесшумно входит немыслимой красоты высоченная дева в деловом сюртучке и мини-юбочке. Она ставит перед Кочетом поднос с громадным коньячным бокалом и бутылкой коллекционного коньяку. При лимончике в пудре. И отливает чуть-чуть коньячку в бокал. Кочет замечает сначала потрясающей длины ноги и, лишь задрав голову, обнаруживает где-то сверху головку обученно улыбающейся девы.
— Кофе гостю?
— Чуть позже, если позволите.
— Иди, Николь, я позову.
— Я поняла, Федор Максимыч.
Она выскальзывает бесшумно.
— Видал, Захарий? Самые длинные ноги в Москве у меня в секретарях-референтах ходят. «Николь»… Машка, она и есть Машка, но с тремя языками. Рафаэлей из комиссионок мне тут понавешала. Нравятся? Картинки?
— Мне тут ничего не нравится, и прежде всего ты. Ты с чего выдрючиваешься? Что ты в этот офис влез! С Кремлем рядом…
— Ну хоть рядом, да побыть. Себя уважаешь гораздо больше. Достиг, значит…
— Господи твоя воля. Ну я тебя прошу, умоляю, заклинаю! Ты же нас всех потопишь! Что ты на свет вылез? Ну потерпи ты еще. Сработаешь последние дела — и скатертью дорога!
— На волю? К гамадрилам? Как это? В офшор на остров Джерси, где бабы эти гундосые от холоду шерстяные кофточки из джерсей придумали? Вместе с тихими банками? Так я только что оттуда.
— Ты что? Летал?!
— Не трухай. Не с Москвы. Да и ксивы у меня железные. Я же теперь этот… гражданин этой страны. Черт, название не помню. На «гондон» похоже. Гондурас. Точно. Гондурас! Говорят, где-то у черта на куличках.
— Что тебе в офшоре надо было?
— Да я и сам теперь думаю: зачем? — горестно вздыхает старик.
— Что такое?
— Да уж такое, что лучше тебе этого и не знать.
— Не темни. Не первый год замужем. Что это ты? Меня застеснялся?
— Не ерепенься. Самому тошно. Паскудство, в общем, немыслимое. Ничего святого. Ни Бога, ни совести, ни родителя. Обула меня дочечка-то, Захар. Кинула отца родного как последнего лоха.
— Маргарита?!
— А кто ж еще? Симка все наши узловые бумаги тут в депозитном ящике в надежном банке подальше от любопытных держала. Все как надо. Печати, гербы, цифры. И черт меня дернул. Любопытство сгубило: а сколько там, в натуре, на офшорных счетах? В валюте, в бумагах…