— Кого это?
— Щеколдинских.
— Ничего не понимаю.
Я вынимаю из сумки сегодняшние казенные конверты и шлепаю перед нею. Она напяливает очки и бегает глазами:
— «Предлагается… создать инициативную группу… баллотироваться на пост… сообщить о решении»… Господи, да никак тебя власти в мэры на место Ритки вербуют?
— Ну?
— Ну, извини, что я на тебя всех собак спустила.
— Ха! Разве это собаки? Видели бы вы тех собак, которые меня раньше в куски шматовали!
— В градоначальницы, значит… Не знаю, что и сказать… Это очень подумать надо… Очень… Вообще-то как-то нехорошо у нас… Мутно… Ну и что ж ты решаешь?
— А я уже решила! Обойдутся… Виват родимой школе! Пора платить долги!
— Ну ты все такая же… Порох! Сначала делаешь, а потом начинаешь думать — зачем… Город тоже родимый…
— Да при чем тут город? Хватит с меня… За каких-то покойниц отдуваться!
— Покойниц?
— Именно. За одну, Туманскую Нину Викентьевну, первую жену моего котяры блудливого, пахала будь здоров. Даже по ночам, в койке. Хотя я ее и живой-то не видела. А теперь что? Еще за одну упокоенную Маргариту Федоровну Щеколдину ее дерьмо разгребать? Да от меня уже самой гробами несет… Дорогими могилками… Все! Налопалась! Я жить хочу! Сама! Своей собственной жизнью!
Неожиданно, усиленные пустотой школы, за стеной громогласно звучат фальшиво-яростные аккорды фортепьяно.
— Что это?!
— Адамыч чудасит. Инструмент настраивает.
Мы торопимся в спортзал.
А там Артур Адамыч, горбатый от старости, в белом застиранном сюртучке, но с бархатной «бабочкой», играет на фортепьяно газмановских «Офицеров», с интересом глядя на Гришку, который стоит на табурете и увлеченно заливается прекрасным дискантом. От дверей, присев на корточки, за ними наблюдает Лохматое.
А Гришуня разливается:
— «Ахвицеры, ахвицеры… Ваше сердце под прицелом!»
И тут под крышкой рассохшегося фортепьяно со звоном лопается струна, опрокидывая всех нас в тишину.
— Ну вот… Опять то же самое! И руки сводит… — бурчит Адамыч, растирая аристократические кисти рук, изломанные артритом, в буграх и старческих венах.
Гришка вздыхает:
— Там дальше еще интересней. Мам, я не допел.
Лохматов смеется:
— Давно я не слышал в сих стенах что-то более вдохновенное! Браво, маэстро!
— Сынуля вас не очень заколыхал, Артур Адамыч? Он может.
Адамыч рассматривает меня и чешет маковку, припоминая:
— Послушайте, Басаргина? Конечно, Басаргина! Очень интересный голосишко у вашего сынка. И слух отменный. Но что-то я не припомню, чтобы вы в вашем классе лично у меня отличались подобными вокальными способностями… В кого же он?
— Ты все путаешь, Адамыч. Это не она, это Ираида отличалась. Подружка ее. Они же не разлей вода были… Горохова…