– Опять беллетристика? – спросил Дирк с вежливым интересом.
– Что? Нет. Не совсем. Хочешь послушать?
– Не знаю. Проза?
– Стихи. Тебе понравятся. Да вот…
Йонер откашлялся и, перевернув несколько страниц, своим мягким поставленным баритоном продекламировал:
Ты после смерти, милая, живешь:
Кровь льется в розах и цветет в весне.
И всё же…
Очей твоих сиянье в небесах.
Твой звонкий смех в журчании ручья.
И всё же…
В закате трепет золотых волос.
В рассвете – груди белые твои.
И всё же…
Невинность – в белом серебре росы.
И нежность – в белоснежной пене волн.
И всё же…
Душа твоя – прозрачный лунный свет…
И вздохи моря вечером: всё – ты.
– Недурно, – сказал Дирк. – Но этот человек ни черта не знает о смерти, если пишет такое.
– Он поэт, а не солдат. Ему позволительно. Это Стивен Филипс.
– Англичанин?
– Кажется.
– Тогда на твоем месте я бы спрятал эту книжонку подальше. Нагрянет инспекция – еще упекут за распространение вражеской агитационной литературы.
Они рассмеялись. Звучащий в унисон смех двух человек посреди перепаханного воронками поля прозвучал неожиданно мелодично, хоть и неуместно.
Дирку нравилось общество Йонера, и он полагал, что ощущение это было взаимным. Йонер умел быть жестким и решительным командиром, он полностью соответствовал своему званию и среди «висельников» считался одним из лучших унтеров. Неудивительно, что он уже полтора года командовал первым взводом, «сердцами». В бою это был другой человек. Решительный, нерассуждающий, грозный, словно древний кровожадный гунн, перешагнувший многовековую пропасть. Его взвод обычно вспарывал вражескую оборону, как траншейный нож гнилую ткань мундира. Пленные после них оставались редко. Но вдали от грохота орудий унтер-офицер Отто Йонер мог быть совсем иным – эрудированным собеседником, ценителем литературы и просто внимательным слушателем.
– Будет еще хуже, если эту книжку увидит мейстер, – сказал бывший сапер. – Он может не удержаться от показательного примера. Поднимет какую-нибудь помершую два года назад пейзанку и покажет… золотые волосы и белые груди. Хотя вряд ли. Ротштадт в пятнадцати километрах, если не больше. Разве что у лягушатников на передовой есть проститутки… Я бы не удивился.
– Он еще жив? – спросил Дирк.
– Кто?
– Этот твой… Стивенс.
– Филипс. Нет. Умер в пятнадцатом году.
– Подумай, было бы интересно, если бы мейстер поднял его.
– Что ты несешь, Дирк? Он же умер не на передовой, а где-то в глухом тылу. Может, в самом Лондоне.
– Да без разницы, я просто к примеру. «Ты после смерти, милая, живешь…» Я думаю, собственная смерть помогла бы ему получше поразмыслить над этой темой. Кто знает, может, после этого он написал бы иное стихотворение, куда более жизненное?