— Тебя зовут Берт? Или Берти? — спросила я его.
— Мы зовем его Берти, — ответила сестра Морли, — но нравится ему или нет, мы не знаем, потому что он не разговаривает. Он слышит достаточно хорошо, по всей видимости, но не может понять значения слов, кроме одного.
— Какого? — спросила я.
Сестра Морли положила руку на плечо Берти и попрощалась с ним кивком головы. Он просто смотрел перед собой. Затем она отвела меня в сторону и, когда нас никто не мог слышать, ответила на мой вопрос:
— Это слово — бомба, миссис Оуэн. Оно ввергает его в ужас. По словам психиатра, у него необычная форма военного невроза. Берти участвовал в битве при Фестубере, но ничего про нее не помнит. На фотографии сослуживцев он не реагирует. Даже свои вещи не узнает. Серьезных телесных повреждений у него нет, но я боюсь, что травма рассудка останется с ним надолго, — она оглянулась на Берти. — Если у вас появится повод достать хотя бы один листочек из вашего кармана, миссис Оуэн, будем считать это уже большим праздником.
Сестра Морли пожелала мне доброй ночи и сказала, что ждет меня завтра к шести вечера.
— Кстати, в той палате всем запрещено произносить это слово, — сказала она, — хотя ни у кого и нет такого желания. Будем признательны, если вы от него тоже воздержитесь.
В тот вечер я не долго сидела у кровати Берти. Я сматывала бинты и болтала о том, как прошел мой день. Сначала я наблюдала за ним, пытаясь понять, доходят ли до него мои слова, но, убедившись, что нет никакой реакции, я без тени смущения изучила черты его лица. Он показался мне ребенком: прыщей было больше, чем намеков на усы.
Я продолжала навещать Сэма и двух других парней из Издательства, которые вскоре поступили в Редклифф, но Берти стал моей настоящей отдушиной. Общаясь с ним, я укрывалась в мирке, где не было войны. Я рассказывала ему в основном о Словаре, о лексикографах и их привычках. Я описывала ему свое детство, как провела его под сортировочным столом, как сидела у папы на коленях и училась читать с листочков. Берти сидел неподвижно.
— Ты же не влюбишься в него? — поддразнил меня Гарет, когда приехал в Оксфорд на выходной.
— Во что влюбляться? Я не знаю, о чем он думает и думает ли вообще. К тому же ему только восемнадцать.
Со временем я начала приносить из Скриптория книги и зачитывать вслух отрывки, которые могли понравиться Берти. Я выбирала их, скорее, по ритму звучания, чем по смыслу, и следила, чтобы в них не было опасных слов. Я заметила, что поэзия успокаивала его взгляд, и иногда он смотрел на меня с таким вниманием, что я решила, что какой-то смысл слов он все-таки улавливает. До конца июня бессонница больше не мучила меня.