», – пишет он, добавляя: «…в такой совершенно непринципиальной позиции состоит единственно возможное практически-принципиальное отрицание значимости буржуазного правового порядка» [Lukács, 1971, p. 264; Лукач, 2003, с. 339].
То, что было верно в отношении системы правопорядка, не вызывало сомнений и в отношении любой другой черты «буржуазного» мира: экономических практик, социальных отношений, эмоций, амбиций и даже самой морали. Отвечая на вопрос современницы, Лукач выразил убеждение, что «коммунистическая этика ставит высшим долгом принять необходимость действовать безнравственно». Добавив, что «это величайшая жертва, которую революция требует от нас»[62]. «Безнравственность» в конце концов является буржуазным понятием, а все буржуазное должно быть отвергнуто. И в самом деле, человеческая психика в целом настолько деформирована капитализмом, что становится очевидной «невозможность человеческого бытия в буржуазном обществе» [Ibid., p. 190; Там же, с. 272]. Так что буржуазия обладает только «видимостью человеческого существования» [Lukács, 1980, p. 133]. В то время, когда Лукач сделал последнюю ремарку, Гитлер в таких же выражениях говорил о евреях[63]. Но Лукач сознательно выбрал подобный язык.
В лице Лукача мы имеем дело не с антибуржуазным снобизмом Фуко и не с презрением к простым обычаям Дворкина или Гэлбрейта. Мы сталкиваемся с ненавистью. И хотя эта враждебность охватывает все «проявления» «буржуазного» мира, она направлена на скрывающегося за ними дьявола. Эта темная сила – капитализм, и ненависть к нему, полная и безоговорочная, оправдывает любое нарушение морали.
Но почему? Чем так плох «капитализм»? Главная заслуга Лукача состояла в том, что он нашел формулировку, которой суждено было стать – сначала во Франкфуртской школе, а затем у послевоенных новых левых – каноническим ответом на этот вопрос. Лукач обнаружил, на каком языке можно представить капитализм как величайшее из всех социальных зол тому поколению, которое познало изобилие, свободу, социальное обеспечение и возможности «смешанной капиталистической экономики». И ему удавалось представить свою критику как истинную «скрытую повестку дня» «Капитала». Ибо он обнаружил сохранявшуюся под обликом экономической теории критику младогегельянцев молодого Маркса.
Марксистская экономика – это запутанное, но увлекательное измышление, составленное частично из политической экономии Рикардо, а отчасти из того, что Лукач называл «классической немецкой философией»: учений Канта, Шиллера, Фихте, Гегеля и Шеллинга. «Капитал» открывается крайне неудачным аргументом в пользу того, что если два товара обмениваются друг на друга, то их «меновая стоимость» должна быть «лишь способом выражения, лишь “формой проявления” какого-то отличного от нее содержания» [Маркс, 1960, с. 45]. В обоснование этого тенденциозного замечания, сформулированного в духе «классической немецкой философии», приводится важное заблуждение: