должен придавать фундаментальное единство общественной формации, устанавливая объективные позиции входящих в нее классов и распределяя субъектов внутри каждого класса. Итогом является, как правило, объективный процесс классовой борьбы [Anderson, 1980, p. 55].
И все же он явно не удовлетворен этой линией рассуждения. Ведь, отрицая роль человеческой деятельности, мы превращаем класс и тех, кто отстаивает его интересы, в «объекты», а «классовую борьбу» – просто во что-то «объективное».
Зажатый в тисках этой дилеммы, Андерсон часто впадает в буржуазную правдивость, признавая, например, что «русская революция… это первое воплощение истории нового вида, основанной на беспрецедентной форме действия». Другими словами, что революция не переживалась, а делалась (в нынешних российских учебниках по истории она описывается не как революция, а как вооруженный переворот, чтобы подчеркнуть отличие Ленина как виновника массовых убийств от нынешнего милосердного лидера Путина). И все же Андерсон не может согласиться с главным выводом о том, что современная история развивается скорее по пути коллективного выбора, чем трансформации материальных условий.
Андерсон спасает себя от этого затруднения с помощью альтюссеровской неясности. По его мнению, «концептуальная ошибка» Томпсона заключается «в смешении тех действий, которые на самом деле являются сознательными волеизъявлениями на личностном или локальном уровне, но социальное воздействие которых по сути непроизвольное (скажем, отношение брачного возраста к росту численности населения), с теми действиями, которые являются сознательными волеизъявлениями на том уровне, где они влияют на общество, под единой рубрикой человеческой деятельности» [Anderson, 1980, p. 21].
По этому предложению видно, насколько полезным для новых левых было альтюссеровское орудие экспрессивной бессмыслицы или, точнее, экспрессивная бессмыслица. Томпсон подвергается критике, кроме всего прочего, за то, что разглядел в Альтюссере мошенника.
С Андерсоном спорить бесполезно. Само качество его текста, задействованного в этой идеологической конфронтации, показывает, насколько марксистский новояз стал для него не инструментом мысли, а защитой от нее. Дерзость, совершенная Томпсоном, состояла именно в том, что он не дошел до того уровня интеллектуальной нечестности, где разница между наукой и алхимией стирается. Томпсон даже был готов настаивать «на том очевидном моменте, который современные марксисты упускали из виду: что существует различие между властным произволом и верховенством права» [Thompson, 1975, p. 266]. Это замечание вызывает бурю протеста у Андерсона, который применяет все приемы софистики, имеющиеся в его арсенале, утверждая в итоге, что «тирания вполне может быть правлением по закону, своему собственному» [Anderson, 1980, p. 198].