Разве эта парадоксальная топология движения капитала, эта основополагающая преграда, преодолеваемая и заново задаваемая с лихорадочной активностью, эта избыточная сила как форма проявления фундаментального бессилия, этот непосредственный переход от одного к другому, это совпадение предела и эксцесса, нехватки и избытка – и не есть то, что характеризует лакановский objet petit a, – остаток, воплощающий фундаментальную, конститутивную нехватку? [Žižek, 1989, p. 53; Жижек, 1999, с. 59–60].
Синтаксическое давление, оказываемое такими риторическими вопросами, должно вызвать реакцию вроде «ну конечно же, я должен был это знать». Цель автора состоит в том, чтобы избежать по-настоящему важного вопроса о смысле и основаниях используемых терминов. Приведу еще один наглядный пример, поскольку он имеет прямое отношение к теме:
Разве связь между символическим Законом и желанием не является основной областью психоанализа? Разве связь между Законом и желанием не раскрывается во множестве извращенных способов удовлетворения? Разве лакановское разделение субъекта не является разделением, касающимся отношения субъекта к символическому Закону? Кроме того, не является ли окончательным подтверждением этого лакановский «Кант с Садом», в котором садовский мир болезненных извращений прямо называется «истиной» наиболее радикального утверждения морального веса символического закона в человеческой истории (кантианская этика)? [Žižek, 1999, p. 152; Жижек, 2014, с. 211].
Если вы ответили «нет» хотя бы на один из этих вопросов, то реакцией будет: «Нет? И что же ты хочешь сказать этим нет?». Ибо в действительности вопрос в другом: «Что же хотел сказать ты сам?».
И это подводит нас к сути левачества Жижека. Реальное исчезает, стоит только волшебной палочке Лакана прикоснуться к нему. Это изначальное отсутствие, или истина, зовется также кастрацией. Волшебная палочка прогоняет реальность и навевает старые сны. Поэтому мораль и политика должны теперь насаждаться в мире грез. Значение имеет не дискредитированный мир обычных, эмпирических событий (не являющихся реальными Событиями, как показал Бадью), а то, что происходит в мире грез, в мире экзальтированных интеллектуалов, которым идеи и азарт служат заменой земных реалий.
Так, в особенно отталкивающем эссе под названием «Революционный террор» Жижек восхваляет «гуманистический террор» Робеспьера и Сен-Жюста в отличие от антигуманистического, или, скорее, бесчеловечного, террора нацистов. Делает он это не потому, что «гуманистический террор» был каким-то образом милостив по отношению к своим жертвам, а потому, что он выражал энтузиазм, «утопические порывы политического воображения» этих преступников [Žižek, 2008, p. 175]