Более того, самость, для-себя (pour-soi), никогда не может стать объектом собственного познания. Это всегда субъект, т. е. то, что знает, а не объект, то, что известно. Я мог бы внезапно обратить на существование для-себя внимание, надеясь застать его врасплох. Но в этот самый момент оно уже ускользнет из поля зрения. Застигнуть сознание несознающим невозможно. Таким образом, опыт ничто неуловим, поскольку иллюзорна самость: она ничто, а ничто – это она. Но иногда в состоянии ожидания или разочарования мы отдаем себе отчет в суверенных правах ничто и в ужасающей взаимозависимости ничто и бытия. Только самосознание (для-себя) может привнести это ничто в мир. Для просто сознающего организма пропасти между субъектом и объектом не существует. С появлением этой пропасти возникает экзистенциальный вызов. Встает вопрос: «Как могу я заполнить эту пустоту, отделяющую меня от мира?». Тоска, которая находит на самость в ответ на этот вопрос, является доказательством свободы. Не может быть ничего более определенного, чем моя свобода, поскольку до тех пор, пока зияет пропасть, для меня существует ничто – это Другой, – и моя свобода обнажена.
Тоска проявляет себя в том, что объекты не отделены в достаточной мере друг от друга, что они инертны, недифференцированны, ждут сепарации. Отсюда возникает своеобразная метафизическая тошнота Рокантена, основным объектом которой является разжижающийся мир. Он превращается в липкое – первородную грязь (fango originario) Яго Бойто и Верди. Сартр завершает «Бытие и ничто» пространным описанием липкого (le visqueux), словно пробуждая королеву кошмаров, которая поднимается из гробницы ничто и встречает меня абсолютным отрицанием. Липкое – это распыление предметов, «влажное и женское сосание», то, что «смутно живет под моими пальцами», то, что я чувствую, ощущая головокружение. Липкое
привлекает к себе, как может привлекать дно пропасти… В одном смысле [процесс присвоения] предстает перед нами в виде высшей покорности овладеваемого объекта, покорности собаки, которая привязывается, даже если ее больше не хотят. А в другом смысле именно под этой покорностью происходит скрытое обратное присвоение владеющего владеемым [Sartre, 1957, p. 609; Сартр, 2004, с. 610–611].
В липком мы сталкиваемся с поглощением «для-себя» со стороны «в-себе»: мир объектов стягивается вокруг субъекта, душит и засасывает его.
Липкое поэтому является символом «самости в опасности»: свободы, затерявшейся в «падшем» мире объектов. В ответ на эту опасность, в которую меня заманивает сама свобода, я могу скрываться от себя, похоронить себя в заранее определенной роли, перекраивать себя, чтобы влезть в уже сшитый для меня костюм. И пересечь пропасть, отделяющую меня от объектов, только для того, чтобы самому стать объектом. Это случается, когда я выбираю нравственность, религию, социальную роль, которая была выдумана другими и которая обеспечивает благопристойное прибежище от моей подлинности. Результатом является «самообман» – преступление добропорядочных граждан, на которых Рокантен изливает свое яростное презрение. Липкое отталкивает меня и привлекает именно потому, что олицетворяет сладостное, вязкое обещание самообмана.