Таким образом, в своей авантюре по поиску «вовлеченности» Сартр проделал полный круг. Он жаждет подлинности, в которой самость является и causa sui, и primum mobile. Но в итоге посредством убедительных шагов он приходит к вере в «систему», в мир, созданный согласно абстрактной идее. Этот «тотализированный» мир – райская беседка на его трансцендентальном бракосочетании. Здесь он, наконец, воссоединяется с пролетарием своей мечты. Но это рай абстрактный, иллюзорный и исполненный противоречий, и интеллектуал в тот же миг сцепляется в схватке с тем, кто говорит ему об этом. Стремясь к пролетариату, Сартр в конце концов сталкивается только со своим старым интеллектуальным противником, с которым он, как всегда, вступает в смертельную, но безрезультатную потасовку:
Истинный интеллектуал как радикальный мыслитель не является ни моралистом, ни идеалистом: он знает, что единственный мирный договор, который имеет смысл во Вьетнаме, будет стоить крови и слез: он знает, что мир наступит только… после поражения Америки. Иными словами, характер его несогласия обязывает его посвятить себя каждому конфликту нашего времени. Ведь все эти столкновения: классовые, национальные и расовые – представляют собой частные последствия притеснения обездоленных. И в каждом из этих конфликтов он обнаруживает себя, как любой человек, осознающий, как подавляют его самого, на стороне угнетенных [Sartre, 1974, p. 254].
Ревель отмечает, как часто левая интеллигенция в своей борьбе с угнетением занимает сторону угнетающих [Revel, 1983, Ch. 1]. И мы видим, как это работает в прозе Сартра. Сводя свою «вовлеченность» к чисто интеллектуальному вопросу, сражаясь со лжепророками, которые опровергают его аргументы, он сводит жертву притеснения к чисто абстрактной идее – к предлогу для героического позерства. Ничье реальное положение никогда не могло быть улучшено ноуменальными усилиями Сартра.
Случай с Вьетнамом – лишь один пример этого. Когда 11 членов израильской команды, отправленных на Олимпиаду в Мюнхене 1972 г., были убиты, Сартр во весь голос оправдывал преступление. Это вызвало определенные колебания среди тех, кто обычно с жаром поддерживал все его суждения. В 1984 г., спустя четыре года после смерти Сартра, Марк-Антуан Бюрнье собрал множество примеров его революционной глупости [Burnier, 1984]. С мрачным недоверием мы читаем о его поддержке разрушительных режимов, при которых интеллигенция и пролетариат объединяются только в местах «перевоспитания», где проводят свои последние, полные горя часы. «Благодаря неопровержимым документам мы узнали о существовании настоящих концентрационных лагерей в Советском Союзе», – писал Сартр через 20 лет после того, как истина была уже известна всем, кто специально не ограждал себя от нее. И даже после этого он мог призывать соотечественников «судить коммунизм по намерениям, а не по действиям».