) больше нельзя заставить молчать и господство буржуазной нормальности закончилось.
Как нам быть с этим панегириком неразумию? Согласно Фуко, в XVIII столетии стало ясно: хотя безумие и пыталось выразить себя, у него не было для этого другого языка, кроме того, который предоставляет разум. Единственная феноменология безумия сидит в сознании тех, кто здоров. Разумеется, в XVIII в. было распространено только одно интуитивное понимание природы безумия. Области языка и разума накладываются друг на друга, и если безумие содержит свои «истины», то, как утверждает Фуко, они, по существу, невыразимы. Фуко утверждает, что существует язык неразумия и мы должны прислушаться к нему. Однако в таком языке самореференция невозможна. Он должен быть своего рода исступленным монологом, произносимым голосом, который никому не принадлежит. И он совсем не похож на голос Ницше в «Сумерках идолов» или Нерваля в «Химерах», которые прямо говорят об общем для нас мире.
В течение XIX в., по словам Фуко, опыт «неразумия», характерный для «классического» периода, утрачивает свое единство: безумие переходит в область моральной интуиции, а фантазия о непрестанном монологе безумия на недоступном разуму языке забывается, чтобы затем, однако, быть реанимированной в начале XX в. во фрейдистской теории бессознательного. В XIX в., по мнению Фуко, безумие стало угрозой всему строю буржуазной жизни. На сумасшедшего, неспособного подчиняться господствующим нормам, повесили ярлык «виновен». Самый большой проступок безумия совершался против «буржуазной семьи», и именно опыт этой семьи диктует патерналистскую структуру психиатрической клиники. Этос суждения и порицания в такой лечебнице является частью нового отношения к душевным болезням, которые стали, наконец, наблюдаемыми. Уже не считается, что сумасшедшему есть что сказать или выразить символически. Он представляет собой аномалию в мире действия и несет ответственность только за свое наблюдаемое поведение.
В этой клинике разумный человек представляется взрослым, а душевнобольной – ребенком, так что безумие может быть истолковано как непрестанное нападение на Отца. Сумасшедшего нужно заставить признать свою ошибку и продемонстрировать Отцу осознание своей вины. Таким образом происходит естественный переход от «признания через кризис», характерного для психиатрической клиники, к фрейдистскому диалогу. В ходе него психоаналитик слушает и переводит язык неразумия, звучащий из бессознательного, но безумие все еще вынуждено воспринимать себя как непослушание и проступок. Наконец, как намекает Фуко, психоанализ отказался подавить структуру семьи как единственную, через которую можно распознать или понять безумие. И поэтому вступление в диалог с последним не приводит к пониманию того, что пытается сказать сумасшедший.